Мы прибыли слишком рано. На скамьях сидело всего несколько прихожан, и, когда я увидела, как они обернулись и уставились на нас, я порадовалась, что мы пришли, пока народу не много. Миссис Эндрюс вела меня по боковому приделу к самому алтарю, где большое сооружение, похожее на коробку, отгораживало часть первого ряда. Я не ожидала этого и была удивлена и обескуражена, когда увидела герб Клэров — рычащую собаку, — вырезанный на двери. Я должна была сидеть на фамильном месте, и сидеть там одна, как подобает моему положению в обществе. Миссис Эндрюс усадила меня на мягкий стул, закутала потеплее в шаль, положила грелку в ноги и удалилась на место для слуг в конце церкви.

Мои надежды увидеть новые лица разрушились. Я была заключена в высоких стенах, как в клетке. Стена впереди меня была ниже остальных, я могла видеть алтарь, хоры, а если неприлично вытянуть шею, то и одну секцию простых скамей слева. Другого места, подобного моему, в церкви не было. Было ясно, что семья Клэра занимает в округе главенствующее положение. Без сомнения, Клэр покровительствовал церкви, а священник был protege либо самого Клэра, либо его отца.

За неимением другого занятия, я рассматривала витражи. Окна были новыми, очень светлыми и красивыми, с яркими зелеными, алыми и синими стеклами. Маленькая железная табличка гласила, что эти витражи были подарены церкви дедушкой Клэра взамен старых, выбитых круглоголовыми. На них изображались сцены кровопролития и битв. На центральном окне была очень живая картина мучений грешников в аду, с алыми и желтыми языками пламени вокруг них и фигурой Спасителя, взирающего на них. Я подумала, что его надменное выражение очень похоже на лицо первого барона Клэра.

Пока мне в голову приходили эти неблагочестивые мысли, церковь наполнялась. Видеть я ничего не могла, но могла слышать шарканье ног и приглушенный шепот голосов. Наконец на кафедру взошел священник.

Я почему-то приготовилась увидеть благообразного седого пожилого священника. А увидела нечто прямо противоположное. Молодость этого человека потрясала, облачение делало его похожим на мальчика-хориста. Льняные волосы вились вокруг ушей и шеи, серые глаза были такими огромными и яркими, что я со своего места смогла разглядеть их цвет. Признаюсь, я не могла отвести глаз от него. Это был поистине ангельский лик. Солнечные лучи золотили его серебристые кудри — с него можно было делать статую святого Иоанна в юности.

Я не поняла проповеди; уверена, что и другие прихожане поняли не более моего. Это была своеобразная смесь эрудиции и вдохновенного полета воображения, но, слушая звуки высокого чистого голоса, я перестала вникать в цитаты из отцов церкви и Вселенского собора. Голос был так прекрасен, что смысл слов казался неважным. Чистое лицо, окруженное потоками света, усиливало эмоциональное воздействие на слушателей.

Когда служба кончилась, я внезапно почувствовала робость. Мне было бы легче, если бы прихожане могли видеть меня во время службы, но открыть дверь и появиться перед всеми, как актриса, выходящая на сцену, было очень тяжело для меня. Мне хотелось, чтобы миссис Эндрюс была рядом со мной.

Посмотрев налево, я увидела единственного члена общины, видимого с моего места. Женщина сидела в одиночестве в первом ряду слева, и я гадала, кто это может быть, чтобы занимать такое видное место.

Она была одета очень скромно, но с безупречным вкусом. Ее туалет и весь облик — она стояла на коленях, опустив голову на руки в перчатках, — говорили об утонченности. Мне показалось, что она молода, хотя только гибкие очертания ее тела да густые черные волосы, собранные в сетку под шляпкой, наводили на такую мысль.