|
Первым вышел старлей-крепыш и навис над дверцей, второй обежал машину и стал напротив. Павел не придал этому значения, с трепетом ступил на мостовую и зажмурился. Глаза слепил чистый снег. Над головой в завораживающем хороводе кружили крупные снежинки, они падали за ворот и прохладными струйками щекотали шею. Он дышал в полную грудь и не мог насладиться бодрящим морозным воздухом — воздухом родины и безмятежного детства. Проглядывающая сквозь морозную дымку зубчатка кремлевской стены, будничный перезвон трамвайных стрелок, румяные, раскрасневшиеся на ветру лица прохожих, задорный девичий смех казались ему удивительным и фантастическим сном. Павел все еще не мог поверить, что находится в Москве. Москва, жившая в памяти малиновым перезвоном церковных колоколов, ароматными запахами воздушных французских булочек и тающими во рту пирожными из кондитерской Шустера, снова возвращалась к нему.
«Отец, я дома! Дома!» — хотелось ему крикнуть во весь голос. — Пошли! — грубый окрик прозвучал над ухом. Павел с недоумением посмотрел на спутников. Их сухость и холодность сменились на откровенную враждебность, а пустые и равнодушные глаза стерегли каждое движение. «Как у змеи», — подумал Павел и двинулся за старлеем. Тот дернул за ручку, и дверь жалобно скрипнула. «Петли подмерзли», — отметил про себя Павел и вслед за ним шагнул в темный тамбур. Старлей нашарил на стене кнопку и ткнул пальцем. В ответ прозвучала приглушенная трель звонка, и в забранном решеткой оконце возникло бледное, с бесцветными рыбьими глазами лицо. Старлей что-то тихо сказал, в ответ лязгнул засов, дверь открылась, и они прошли во второй тамбур, Здесь их встретил капитан, судя по тому, как перед ним вытянулся «бледнолицый», — это был дежурный. Цепким, наметанным взглядом он прошелся по Павлу, придирчиво изучил протянутую старлеем бумагу и приказал: — Ольшевский, следуйте за мной! Павел недоумевал, встреча в Москве разительно отличалась от той, что была в Управлении НКВД по Хабаровскому краю. Строгость и дотошность при проверке выглядели излишними, а холодное равнодушие спутников убивало — к нему относились, как к вещи. Перед глазами покачивалась туго перепоясанная ремнями спина дежурного, позади жарко дышал в затылок сержант. Ощущение враждебности исходило от них и серых безликих стен, спертый воздух стеснял грудь, а гнетущее безмолвие будило чувство смутной тревоги. Они вошли в овальный зал, в который выходили четыре одинаковых, выкрашенных в коричневый цвет двери, перед одной из них капитан остановился, распахнул и приказал: — Заходите! Павел переступил порог и растерялся. Каменный мешок, в котором кроме табуретки, стола, стула, широкого топчана и умывальника ничего другого не было, заливал яркий свет. «Неужели это кабинет руководителя, направлявшего нашу работу? Не может быть! Это же… тюрьма!.. За что? Почему?!» — все смешалось в его сознании. Грохот двери заставил Павла обернуться. На пороге возникла фигура в белом балахоне. В свете лампы зловеще блеснули стекляшки очков, и из груди Павла вырвался отчаянный вскрик: — За что?.. — Молчать! — стеганул окрик очкарика, и за его спиной возник надзиратель. — Ольшевский, вы арестованы! Раздевайтесь! — донеслось до Павла, как сквозь вату. Чужими, непослушными руками он снял с себя пальто и пиджак. — Стаскивай все! — потребовал очкарик. Голый и от того более беззащитный, Павел безучастно наблюдал за тем, как копаются в его одежде. Цепкие пальцы сноровисто выворачивали наизнанку карманы, прощупывали каждый шов, складку на брюках и пиджаке, лезвие бритвы вспороло воротник пальто и подкладку на шапке. |
