Старуха с трудом – и, кажется, со скрипом – поворачивает к Марианне голову и улыбается неожиданно широкой улыбкой. Губы у нее накрашены алой помадой, и часть краски, конечно, досталась зубам. Но даже в таком виде зубы у старушенции куда лучше, чем у Марианны. И пахнет от нее дорогими духами – аромат тяжелый, как мокрое пальто.

«Раз улыбается, значит, не возражает», – думает Марианна и тоже робко растягивает губы. Тут гаснет свет, и дирижер единым взмахом, как будто включив невидимую кнопку, приводит в действие оркестр. Увертюра к «Пуританам» – бурная, нежная, и никакой надежды на то, что все кончится хорошо.

Марианна с ужасом ловит себя на том, что не может сосредоточиться на музыке. Хуже того, ей хочется выбежать из зала и попробовать что-нибудь спеть. Что-то совсем простое, незатейливое – не Беллини, конечно. И не Моцарта.

Когда она была пятнадцатилетней девочкой, то готова была умереть, лишь бы голос вернулся, но что с ним делать теперь? Не полезет же она на сцену, в сорок-то четыре года? В лучшем случае ее ждут тоскливые концерты в домах для престарелых, где обычно и подрабатывают списанные солистки. Еще можно петь на клиросе, или, может, все-таки возьмут в хор? Она согласна на хор!

Голос бурлил внутри, как будто впитывая все скопленные за время отсутствия силы.

И тут открылся занавес.

Марианна покосилась на старуху – та прижала к груди свои костлявые пальцы.

Слева от Марианны сидел мужчина, ничем, к счастью для всех, не примечательный. Разве что ноги слишком часто перекладывал – левую поверх правой и обратно. Старая дама в мехах (Атенаис) крепко уснула в самом начале третьей сцены второго акта. Голова лежала на груди, как посторонний предмет. Унизанные перстнями костлявые пальцы подергивались в такт дыханию. От мехового палантина – норка или соболь, Марианна не разбиралась в мехах, так же как и в бриллиантах, – долетал неприятный запашок, думать о происхождении которого было еще более неприятно.

Атенаис проспала арию божественной Эльвиры и пение заурядной Генриетты. Проспала хор – один из лучших на памяти Марианны. Старуху не могли разбудить литавры и тарелки, но лишь только наставало время мужских партий, она немедленно просыпалась и с широкой улыбкой смотрела на сцену. Ее тело умирало на глазах, но женщина, что жила внутри старой изношенной оболочки, ни на секунду не смыкала глаз.

Дуэт двух басов – Риккардо и Джорджо – звучал так мощно, что Атенаис от волнения прижала к губам пальцы, и кольца страшно звякнули о зубы. «Suoni la tromba!» – шептали морщинистые губы, как будто это был рок-концерт, где нужно петь вместе с солистом, который тычет в зал стойкой микрофона. Марианна осознала, что уже давным-давно смотрит на старуху, и лишь когда та начала хлопать и кричать тонким голоском: «Браво!», повернулась к сцене, где кланялись уставшие, насквозь мокрые от пота артисты.

«Может, она не спала?» – гадала Марианна в антракте, гуляя по фойе. Публика шумела, пила шампанское, курильщики брали у красавцев-администраторов билеты на выход. Марианна пошла вместе с ними. «Американские горки» все еще крутили петли над площадью. Хорошо бы с Эмилем не случилось ничего страшного.

«Что, если она просто так слушает – с закрытыми глазами?» – мысли Марианны вернулись к Атенаис, она даже о своем голосе едва не забыла – так поразила ее эта старуха. (Голос – словно конверт с долгожданным письмом: его так хочется открыть, что ты никак не можешь решиться и носишь конверт с собой целый день, поглаживая бумагу и пытаясь разглядеть сквозь нее чернильные строчки.