Стояли у машины, Фира уже начала нервно дрожать губами — Лева, Лева! Из окна первого этажа высунулся сосед в майке, крикнул:

— Эй, Ильюшка!.. Слыхал, из Гатчины идут танки?..

Все на секунду замерли — «танки, на Ленинград идут танки…», и Кутельман, опомнившийся первым, пробормотал «Манечка!..». И на Фирины разумные слова «что может случиться в Репино?» вскрикнул «мало ли что может случиться!», вскрикнул и мгновенно устыдился визгливых ноток в голосе и своего глупого бабьего страха. И уже знал — пусть по-бабьи глупо, но он будет сидеть рядом с Манечкой, как цепной пес!

— Ты прав, мало ли что… — быстро поправилась Фира. — Эмка, знаешь что?.. Ты поезжай к ребенку.

Кутельман кивнул. Фира ни разу не сказала «Манечка». Когда Фаина про Манечку и Ксюшу Собчак говорила, сделала вид, что не слышит. Умная Фира, первая сказала «поезжай», раньше него поняла — есть территория, на которую ей хода нет, он уже не на любовной цепи у нее, он на цепи у Манечки — бросился к Фире, натянул цепь, а Манечка не пускает. По-другому не будет, и нужно принять, иначе ничего не будет.

— Наш-то, Собчак, сказал — мы им Ленинград не отдадим! — сказал сосед.

У Ильи вдруг затуманились глаза, сделались губы бантиком — брови домиком, и все растроганно улыбнулись тому, как они все друг о друге знают. Умильное лицо — губы-бантиком-брови-домиком был знак — сейчас брякнет глупость, такую пафосную и сентиментальную, что всем станет неловко.

— Ребята, никто не знает, что теперь с нами будет, но что бы ни было, самое прекрасное мы спасли — нашу дружбу, — значительно произнес Илья.

— Ты что, уходишь в бой? — хмыкнула Фира, все опять улыбнулись тому, как привычно она его одернула, снизив его пафос до приемлемого бытового уровня, но Кутельман с Ильей почему-то обнялись, как перед разлукой, а Фаина не отводила глаз от Фиры, не могла налюбоваться.

— Призывают записаться на охрану Ленсовета, — сказал сосед. — Ильюшка, я один-то не знаю, а с тобой… Пойдем запишемся?..

Кутельман заморгал-заулыбался от неловкости, что его не позвали, искоса взглянул на Илью, затем на Фиру. Илюшка, губы бантиком, брови домиком, рванулся глазами — защищать Ленсовет, защищать демократию, — но Фира на него посмотрела. Бедный Илюшка, записаться на охрану Ленсовета звучит для него так же, как записаться в мушкетеры короля против гвардейцев кардинала, для него во всем есть элемент игры. Бедный Илюшка, прожил не свою жизнь, хотел приключений, а просидел в НИИ… Эмиграция могла бы стать для него приключением, но уехать Илья не мог — получил секретность, когда Фира настояла, чтобы Илья стал его аспирантом, когда отдала Илью к нему в аспирантуру, как отдают ребенка в детский сад. И вот результат Фириных амбиций: диссертации нет, а секретность есть, а Илюшка получается без вины виноватый… И вот ведь ужас — если повезет и Лева улетит обратно в Нью-Йорк, может случиться так, что Фира с Ильей никогда не увидят сына, никогда… Сейчас власть начнет мстить демократам… среди них, кстати, много евреев, начнется разгул антисемитизма, антисемитизм — это всегдашний довесок реакции… Кутельман виновато поежился — стыдно, что он заранее думает, что все пропало, что ничего сделать нельзя. Но понятно же, откуда такая обреченность — советский страх, умноженный на извечный еврейский страх, что все перемены к худшему, особенно к худшему для них.

Расстались во дворе. Если раньше все вместе рванули бы в аэропорт, с форшмаком и полными любви к Леве глазами, то теперь разделились: Кутельманы в Репино — охранять Манечку, а Резники в аэропорт — спасать Леву.