|
Я такой злой теперь, что… раньше даже и представить не мог, что бывает такая злость. На все, на всех. На весь белый свет. Кого я защищал? От кого? Я вот оклемаюсь и всех подлецов мочить пойду. Что-то много их развелось. Шкуры… Так каши не сваришь. Я их, сук, косить буду! — Не надо никого убивать, — с трудом разлепляя губы, устало и безо всякой надежды на то, что ее слова хоть что-то могут, говорит Марина. — Надо! Не надо! Что это значит? Кореш мой… вон спит, через проход — он креститься собрался, в монахи хочет… Отмаливать, что ли… или уж я не знаю. Откуда он знает, надо ему это или нет? Просто хочется! А мне наоборот. Вот как… — до него доходит черед стакана; он, прервавшись, заглатывает свою долю одним махом и по рукам пускает тару назад. Продолжает чуть перехваченным голосом: — Вот как выходит, теть Марин. Полтора года вместе оттрубили… бок о бок, спина к спине. Он меня спасал, я его спасал… а теперь расходятся наши дорожки так, что не приведи им когда-нибудь хоть на минутку пересечься. Вот… В разные стороны люди живут, теть Марин, в разные… Рокочет поезд, плывут размытые огни за обледенелыми стеклами. — Интересно, — задумчиво спрашивает парень в пространство, — а умирают они тоже в разные стороны? Плывут огни.
И снова ночной город, снова Марина бредет полной горящих витрин и реклам улицей. Снега навалило столько, что трудно идти, и однажды Марине встречается по пути натужно загребающий сугробы у обочины снегоочиститель. На углу, у небольшого сквера, особенное оживление. Полыхают какие-то фейерверки, висят на кустах гирлянды разноцветных лампочек, словно и впрямь — Новый год. Притулился между сугробами "рафик" организаторов-затейников. Слышны какие-то выкрики, небольшая толпа окружает полыхающий центр. Кто-то приплясывает, подхлопывает, ухает азартно… Сухо лопаются хлопушки. — Лотерея "Третье тысячелетие"! — кричит кто-то в мегафон. — Мгновенная лотерея! Начало новой эпохи! Конец страшного двадцатого века! Испытайте свою судьбу! Марина замирает, потом, чуть улыбнувшись, медленно, как в забытьи, идет туда, где весело. На ее лице проступает что-то совсем детское, глубинное. Она неторопливо проталкивается сквозь оживление и гомон — а там, в центре, что-то вроде бреда. То ли согреваясь, то ли веселясь — скорее всего, и то, и другое сразу — взявшись за руки лицами друг к другу, подпрыгивая на месте и по-детски отбрасывая в стороны то левую ногу, то правую, пляшут вместе Горбачев и Ельцин. На ступеньке открытой дверцы "рафика" сидит Сталин в накинутой поверх мундира расстегнутой шинели с колоссальными звездами генералиссимуса на погонах и задумчиво пощипывает струны гитары: — Товарищ Сталин, вы большой ученый… — Петюнька! — возмущенно кричит ему женский голос изнутри "рафика", прекрати петь, горло застудишь! Мороз! — Я репетирую, — важно отвечает Сталин. В двух шагах от них красавец царь Николай наливает себе водки в пластиковый стакан. Поворачивается чуть в сторону, спрашивает Ленина, мерзнущего в пальтеце и кепке: — Будешь? — Конечно, буду, что за вопрос, — отвечает Ленин. Николай запросто извлекает другой стакан из кармана своей широкой царственной шинели и наливает. — За такие вопросы, батенька, — говорит Ленин, картавя, — можно и в Екатеринбург угодить! Архипросто! Они чокаются. — Чем моя яма хуже твоего мавзолея? — спрашивает царь с ухмылкой. Истерически мечется один из затейников. — Где Хрущев? Куда, на хрен, Хрущев провалился? — Да не ори ты, — говорит Сталин, — он отлить пошел. Сейчас вернется… Марина обалдело смотрит на происходящее, непроизвольно продолжая помаленьку двигаться вперед. |
