— Этот венец был изготовлен в честь покорения Казанского ханства в 1552 году, — зачарованно произнесла Полина, наслаждаясь вздохами собравшихся. — Говорят, что было создано два экземпляра: один в Кремле, а другой, как видите, здесь.

— Может быть, в таком случае устроим венчание кого-нибудь из нас на царство? — шутливо спросил депутат Ярченко.

Предложение вызвало восторг, к шапке уже потянулись руки братьев Исмаиловых, но Полина загородила ее.

— В эту игру мы сыграем попозже, — мягко сказала она. — После ужина.

Стоявший рядом с Днищевым месье Клецкий сокрушенно качал головой и приговаривал:

— Какая красота… Шик!.. Держава! Вы, молодой человек, наверное, этого не понимаете, — повернулся он к Сергею.

— Пытаюсь.

Его забавляли разинутые рты гостей, их неподдельная зависть к обладателю сокровища — Олегу Кожухову, застывшему словно солдат из кремлевской охраны у Мавзолея Ленина. Тележурналист Налимов несколько раз щелкнул фотоаппаратом, а генерал МВД зачем-то стал втягивать носом воздух, как бы принюхиваясь, не пахнет ли тут жареным. Но жареным пахло не здесь — тянуло с лестницы, через открытые в зал двери. Где-то на кухне колдовали над кушаньями повара, выписанные из лучших московских ресторанов.

— Я и не думал, что антикварные вещи так возбуждают аппетит, — шепнул Днищев Муренову.

— Так и хочется ее украсть, — высказал поэт тайное желание, не отрывая взгляда от шапки московского князя. — Что вы на это ответите?

— Собственно говоря, ее уже украли. Законно или незаконно — неважно. Главное, что в скором времени она непременно покинет Россию и окажется где-нибудь в чужих палестинах.

— Печально. История государства Российского…

— Разве что выкрасть ее по новой? — предположил Днищев и отошел в сторону.

Гости все еще бродили по залу, присматриваясь к реликвиям, когда хозяева предложили подняться наверх. Столы в гостиной уже были накрыты к ужину.

Сергей поместился между эстрадником Молокановым и тележурналистом Налимовым. Разговор вначале крутился возле шапки московского князя, но очень скоро переплыл на дела повседневные, близкие к желудкам собравшихся. Это была особая генерация людей, взращенных демократией и не желавших даже кончиками пальцев касаться своего советского прошлого. По существу, всем им было десять — одиннадцать лет, если вести отсчет их рождения с того времени, когда в стране началась перестройка. В школу уже пошли, но все еще задерживались где-то в начальных классах, в которых и спрос за их шалости поменьше, и перед учительницей можно вволю повалять дурака. А учительницей здесь выступала История, привыкшая, как известно, бегать по кругу. Глубже всех это, пожалуй, понимал старик Клецкий, знавший и без всякого общества эсхатологов, что вскоре Россия встанет на дыбы, сбросив под копыта надоевших и неумелых ездоков.

Выпили, как водится, и за хозяев дачи, и за экспозицию, и — отдельно — за драгоценную шапку, и за президента («Дай Бог ему здоровья на многие ле-е-е-та-а…»), и за великие Соединенные Штаты Америки («Присоединить бы к ним наконец российские губернии…»). Потом кто-то сказал:

— Давайте встанем и помянем господина Гуслярского: час назад он скончался в Боткинской больнице.

Все поднялись и скорбно помолчали, а вместе с ними и Сергей Днищев, который чувствовал себя как разведчик, засланный в стан врага. Знали бы они, кто отправил Гуслярского на тот свет… Впрочем, лица присутствующих не так уж сильно выражали траур, братья Исмаиловы даже злорадно кривили тонкие губы, а кудрявому Молоканову смерть банкира и вовсе была до лампочки.