Со слезами на глазах я прошептала:

— Дальше.

— Впервые в жизни я не просто терпел побои. Я… дал сдачи. — Даже после стольких лет голос Севастьяна звучал удивлённо. — Он оторопел, но почувствовал боль. Я был достаточно крупным для своего возраста — и неожиданно мой удар оказался тяжёлым. Раньше я никого не бил — даже играя с Максимом. Когда отец оправился от шока, его взгляд сулил только смерть. Я понял, что он меня убьёт.

— Что произошло потом? — Моё сердце выпрыгивало из груди.

— Из меня вырвался годами накапливаемый гнев, и я… принялся его избивать. Снова и снова. Он отступил к началу лестницы, неуверенно там покачиваясь. Наши взгляды встретились. Никогда не забуду странное чувство в тот момент: я точно знал, что с моей матерью именно так всё и было. Он избил её так, что она скатилась с лестницы. Но что более странно, он… он заметил, что я всё понял. И он… ухмыльнувшись окровавленной ухмылкой, произнёс:

— Когда вырастешь — станешь таким же, как я. Будешь смотреть в зеркало — и видеть моё лицо.

Эта мысль была настолько кошмарна, что я занёс свой кулак, понимая, что он упадёт, и надеясь, что разобьётся насмерть. На первом этаже он об стену сломал себе шею.

Севастьян снова скользнул по мне взглядом.

— Я здесь. Что ты сделал потом?

— Я знал, что сяду в тюрьму за убийство. Так что накрыл его тело и сходил за братьями. Потом собрал все деньги, что смог найти, и убежал. Средств хватило, чтобы добраться до Санкт-Петербурга и затеряться среди других беспризорников.

— И как скоро тебя обнаружил Пахан?

— Через полтора года. Достаточно для того, чтобы принять Пахана за извращенца, когда он пригласил меня к себе. Достаточно для того, чтобы оказаться сбитым с толку, поняв, что он хороший человек.

— Как же ты выживал там?

Севастьян потер татуировку на пальце. Я вспомнила, что она означала воровство.

— Я воровал. Но со временем это становилось всё сложнее — я подрос и уже не мог с такой лёгкостью затеряться в толпе. Порой меня ловили, — его голос надломился, — если связаться не с той крышей и не суметь вырваться… то всё будет кончено.

На него нападали другие банды?

— Твой отец тебе рассказал, как впервые меня увидел. Но я никогда ему не признавался, что победа в тех поединках не всегда была на моей стороне. Если я проигрывал… — он взглянул на свои кулаки — …то проигрывал по-крупному.

О, Боже, нет-нет-нет. Я читала, как в Штатах преследовали беглецов, от этих описаний волосы дыбом вставали; что же те люди творили с Севастьяном в детстве?

Он поднял глаза.

— Ты понимаешь, что я имею в виду?

Стыд больнее…?

Но стыдиться ему нечего! Разве он этого не понимает? Может, за один вечер я и не исправлю двадцать лет его заблуждений, но, в конечном итоге, я смогу его убедить.

Его глаза снова затуманились. Он опять переживал те мучения? Я этого не желала, я лишь хотела его утешить.

Он глухо повторил:

— Проигрывал по-крупному.

— Расскажешь?

Он закрыл глаза.

— Непременно. Но не сегодня. Не спрашивай меня об этом сейчас. — Его глаза распахнулись. — Ты ведь не уйдёшь?

Моё сердце дрожало, рассыпаясь на кусочки.

— Не уйду, — заверила я его. Легко же мне было требовать равной открытости нашего прошлого, когда в моём не было ничего шокирующего или даже просто примечательного. Я хотела, чтобы мы были равны, но о нашем прошлом такого сказать было нельзя.