С явным облегчением уйдя от предыдущей темы, Севастьян сказал:

— Родственников у нас не было, так что они оставались в усадьбе, пока не явились соцработники, чтобы организовать их дальнейшее воспитание. Я оставался в стороне, опасаясь уголовного преследования, а также потому, что с каждым годом становился всё больше похож на своего отца. Я хотел избавить их от своего вида. И только много лет спустя я узнал, как Максим убедил власти, что они вдвоём с Дмитрием видели, как отец, напившись, упал с лестницы, и что их старший брат пропал без вести, потому что обезумел от горя. Даже тогда никто не мог превзойти Максима в изобретательности.

В голосе Севастьяна сквозила братская любовь, что было странно, если вспомнить, как холодно он с ним обращался.

— Я думал, что избавил братьев от тирана, что они стали свободными. По крайней мере, это было моей заслугой. — Он схватился за лоб — Но всего несколько дней назад Максим признался, что опекуны, воспитывавшие их с Дмитрием, были… даже хуже отца.

— Что произошло? — спросила я, но уже догадалась. Над братьями издевались так же, как и над Севастьяном — словно это была их судьба, несмотря ни на что.

— Об этом я говорить не буду, это не мои тайны.

Я вспомнила день, когда мы ездили в музей, тот момент, когда он вернулся домой. Ничего не сказав, он обнял меня, словно я была его единственным спасательным кругом. Неужели именно тогда он узнал обо всём от Максима?

— Я понимаю, Севастьян. Но ты не можешь себя за это винить. Тебе было только двенадцать — ты не мог знать об этом.

— Я их бросил. Для них всё обстоит именно так, и за это они меня ненавидят. Максим поменьше, чем Дмитрий, потому что лучше помнит меня. Но в глубине души они оба хотят, чтобы я страдал за то, что с ними случилось. Зачем мне знакомить тебя с семьёй, зная, что они меня презирают?

— Меня не волнует, что думают о тебе другие.

— Разве? Я не хочу, чтобы хоть кто-то влиял на твоё мнение обо мне. Иногда ты смотришь на меня, как будто я какой-то герой. Я не могу объяснить… ничто не объяснит, как это на меня влияет.

Тоска в его взгляде навела меня на одну мысль:

— Что, если ты узнаешь, что большая часть моей жизни была совсем не героической? Что, если узнаешь, что я ненавидела — и ненавижу себя за всё потерянное время? — Он придвинулся ближе, сокращая расстояние между нами, этого я и желала. — И потом, сумев, наконец, выиграть — в работе и в жизни — я вдруг теряю тебя.

Не доверяя собственному голосу, я протянула ему руку.

Он посмотрел на неё с недоверием, а потом буквально бросился к ней. Рассеянно взяв и вторую, он принялся греть их в своих ладонях. Потому что они были ледяными.

Наконец, я сказала:

— Спасибо, что доверился мне.

— Разве я тебе не противен?

— Нет, конечно. — Мне хотелось его обнять, но это был чересчур шаткий момент. — В случае с отцом это была самооборона. Думаю, для тебя всё смешалось, потому что ты был ещё слишком мал. — Со временем в его голове всё спуталось, и чувство вины затмило реальность: не защити он себя, он бы погиб. — У тебя не было выбора.

— Каждый день из зеркала на меня смотрит мой отец.

— Ты совсем на него не похож, — горячо заметила я.

Он хмуро на меня посмотрел.

— Как ты можешь так говорить, если сама сказала, что совсем меня не знаешь?

— Разве твой отец тащил бы на себе эту вину на протяжении почти двух десятилетий?

Разве ненавидел бы себя за то, над чем не имел совершенно никакой власти? Севастьян сглотнул.