Когда мирской человек говорит «люблю», надо слышать «жажду подчинить себе», «хочу, чтобы принадлежал» — и, в конечном счёте, «надеюсь сделать рабыней». Произнести такое вслух означает раскрыться, выдать себя, дать потенциальной жертве возможность принять меры. Говорят о любви с другой интонацией.

С эхом будущей атаки в голосе. Но в голосе Ча слышалось не эхо атаки, а тихая печаль, как у синих братьев. Если это тоже способ делать политику, то тонко, однако…

— Мои люди считают, — медленно сказал Бэру, рассматривая лицо Ча и изучая его реакции на любое произнесённое слово, — что с целью предотвращения войны вся ваша весёлая компания затевает государственный переворот. И что всё как-то само собой идёт к тому, чтобы назвать Анну ад Джарата претендентом на Престол. «Люблю» применительно к будущему узурпатору — это многообещающе.

— Я знаю, — сказал Ча так же просто и кротко. — Полагаю, с вами можно говорить прямо. Да, он собирается узурпировать власть. Да, ради мира и ради честных лянчинцев, с которыми в настоящий момент, простите мне грубое слово, Учитель, обращаются хуже, чем кшинасские крестьяне с тягловой скотиной. Разве человек, поднимающий братьев с колен, не стоит любви?

Ничего себе, подумал Бэру. Как же эти дети видят… и у них хватает юной непосредственности и прямоты не только говорить об этом вслух, но и пытаться что-то изменить, даже смертной ценой… Забавно, однако, беседовать с маленьким язычником о добродетели.

Предотвратить войну… Маленький Анну может попытаться предотвратить войну — и это было бы исключительно благим делом. Мятеж в Аязёте — неподходящий момент для того, чтобы вести армию на север. Не хватало того, чтобы восстали и другие города, которых Прайд держит лишь силой! Да, он на верном пути, Анну, «поднимающий братьев с колен»… Бэру подумал о Линору-Завоевателе, о Завете и Пути Синей Цитадели — служить Лянчину, а не тому, кто в настоящее мгновение волей судьбы занимает Престол. Пути Творца неисповедимы — и если Творец даёт Анну власть и силу…

— Значит, ты говоришь о братской любви… — подумал вслух Бэру, и Ча ответил на его мысли, выбив в реальность из размышлений:

— Нет, Учитель. О плотской.

Бэру ощутил тяжёлое разочарование.

— Я не понимаю, — сказал он с досадой. — То ты говоришь прекрасные слова о будущем, когда братья встанут с колен, а то вдруг сообщаешь о похоти, толкающей тебя на предательство! Зачем ты в Лянчине, двойное зло? Кому ты служишь?

Северный мальчик удивился. Моргнул, мотнул головой.

— И я не понимаю, Учитель. Любовь и предательство — несовместимые вещи.

— Плотская любовь и предательство, — уточнил Бэру, чувствуя досаду от того, что разговор всё время сворачивал с политики на какую-то мирскую мерзость. — Анну знает о твоих грязных мыслях?

— Анну знает. Но отчего же они грязные? Я намерен сражаться рядом с ним, пока он не победит, а после нашей победы — если доживу до неё и если вы, Учитель, не прикажете скормить меня собакам за слишком прямые речи — так вот, после победы собираюсь сразиться с Анну, как подобает честному человеку.

— Честному язычнику.

— Честному Юноше. Я перешёл последнюю черту, Учитель?

Бэру усмехнулся.

— Интересно.