Фурначев. Я шучу, сударыня, я шучу. Возвратимся к нашему разговору. Какого вы, например, мнения насчет того, если б вам вдруг из девицы Живоедовой сделаться майоршей Понжперховской?

Живоедова молчит. А ведь в супружеском состоянии великие сладости обретаются, Анна Петровна!

Живоедова. Ах, уж не говорите, Семен Семеныч!

Фурначев. То-то-с. А я к тому все это веду, что через Прокофья Иваныча весь этот план ваш погибнуть может. Потому что вы возьмите хоть то: Станислав Фаддеич человек достойный, не нынче, так завтра подполковником будет; стало быть, ему и супругу надобно такую, чтоб могла за себя отвечать. Красота телесная — тлен, Анна Петровна; умрем мы — что же от нее, от этой красоты, останется? Страшно сказать — один прах! Красота душевная, бесспорно, вещь капитальная, но развращение века уж таково, что нравственные красы пред коловратностью судеб тоже в онемение приходят… Стало быть, Станиславу Фаддеичу капитал нужен настоящий-с.

Живоедова. Понимаю я это, Семен Семеныч, очень понимаю.

Фурначев. А если понимаете, так дело, значит, в том состоит, каким образом добыть приличный капитал, и об этом-то намерен я с вами теперь беседовать. (Снова подходит к двери, заглядывает в следующую комнату и возвращается. Вполголоса.) В каком месте, сударыня, у Ивана Прокофьича сундук с капиталами находится?

Живоедова (в сторону). Господи! второй раз уж на дню… (Громко.) Сами, чай, знаете, Семен Семеныч, что в опочивальной под кроватью сундук.

Фурначев. Это, сударыня, нехорошо. (Задумывается.) А часто ли Иван Прокофьич себя поверяет?

Живоедова. Да каждый день, сударь. У него, у голубчика, только ведь и радости, что деньги считать! Утром встанет, еще не умоется, уж кричит: «Аннушка! сундук подай!» — ну, и на сон грядущий тоже.

Фурначев. И это не хорошо, сударыня. Позвольте, однако ж. Так как Иван Прокофьич находится в немощи и, следовательно, нагибаться сам под постель не в силах, из этого явствует, что обязанность эту должен исполнять кто-нибудь другой…

Жнвоедова. Я, сударь, лазию.

Фурначев. И тяжел сундук?

Живоедова. Диковина, как еще о сю пору не надорвалась, таскамши-то!

Фурначев. Это, сударыня, недурно. А так как, вследствие той же немощи почтеннейшего Ивана Прокофьича, вы не можете не присутствовать при действиях, которыми сопровождается поверка…

Живоедова. Присутствую, Семен Семеныч, это правда, что присутствую. Только он нынче стал что-то очень уж сумнителен; прогнать-то меня не может, так все говорит: отвернись, говорит, Аннушка, или глаза зажмурь…

Фурначев. Стало быть, вы не видите, что он делает?

Живоедова (вздыхая). Уж как же не видеть, Семен Семеныч!

Фурначев. Стало быть, вы можете сообщить и нужные по делу сведения… например, как велик капитал почтеннейшего Ивана Прокофьича?

Живоедова. Велик, сударь, велик… даже и не сообразишь — вот как велик… так я полагаю, что миллиона за два будет…

Фурначев. Это следовало предполагать, сударыня. Иван Прокофьич — муж почтенный; он, можно сказать, в поте лица хлеб свой снискивал; он человеческое высокоумие в себе смирил и уподобился трудолюбивому муравью… Не всякий может над собой такую власть показать, Анна Петровна, потому что тут именно дух над плотью торжество свое проявил. Во всяком случае, моя дорогая, вы, я полагаю, были достаточно любознательны, чтобы осведомиться, в каких больше документах находится капитал Ивана Прокофьича? то есть в деньгах или в билетах? и если в билетах, то в «именных» или «неизвестных»?

Живоедова (в сторону). Точь-в-точь мой Станислав Фаддеич! (Громко.) Больше на неизвестного, Семен Семеныч! а есть малость и именных.