Фурначев. Это, сударыня, хорошо… (Шутливым тоном.) Так, по моему мнению, почтеннейшая наша Анна Петровна, смысл басни сей таков, что вы на первый случай одолжите нам слепочка с ключа или замка, которым «тяжелый сей сундук» замыкается.

Живоедова. Как же это, Семен Семеныч, слепочек? я что-то уж и не понимаю.

Фурначев. А вы возьмите, сударыня, вощечку помягче, да и того-с… (Показывает рукой.)

Живоедова (задумчиво). А ну, как он увидит?

Фурначев. Вы это, сударыня, уж под кроваткой сделайте: это вещь не мудрая — можно и в потемочках сделать.

Живоедова. Да мне чтой-то все боязно, Семен Семеныч: мое дело женское, непривычное… ну, как увидит-то он? Куда я тогда с слепочком-то поспела?

Фурначев. Увидеть он не может-с; надо не знать вещей естества, чтобы думать, чтоб он, находясь на кровати, мог видеть, что под кроватью делается… Человеческому зрению, сударыня, пределы положены; оно не может сквозь непрозрачные тела проникать.

Живоедова. Да ведь я, Семен Семеныч, женскую свою слабость произойти не могу… я вот, кажется, так и издрожусь вся, как этакое дело сделаю. А ну, как он в ту пору спросит: «Ты чего, мол, дрожишь, Аннушка, ты, мол, верно, меня обокрала?» Куда я тогда поспела! Я рада бы радостью, Семен Семеныч, да дело-то мое женское — вот что!

Фурначев (в сторону). Глупая баба! (Громко.) Если он и сделает вам такой вопрос, так вы можете сказать, что от натуги… такой ответ только развеселить его может, сударыня.

Живоедова (робко). Ну, а потом-то что, Семен Семеныч?

Фурначев. А потом, сударыня, мы закажем себе подобный же ключ, и как начнет он умирать… Впрочем, сударыня, подробности зараньше определить нельзя; тут все зависит от одной минуты.

Живоедова. Да зачем же ключ-то фальшивый! Как он помрет, можно будет и настоящий с него снять…

Фурначев. Первое дело, грех мертвого человека тревожить… интересы свои соблюдать можно, а грешить зачем же-с? А второе дело, может быть, не ровен случай, и при жизни его придется эту штуку соорудить, при последних, то есть, его минутах… поняли вы меня?

Живоедова (робко). Как же насчет денег-то?

Фурначев. В этом отношении вы можете положиться на мою совесть, сударыня. Труды наши общие, следовательно, и плоды этих трудов должны быть общие.

Живоедова. То-то, Семен Семеныч… да мне как-то боязно все… как это… слепочек… и все такое.

Фурначев. Однако нет, Анна Петровна… это уж вы, значит, своего счастья не понимаете… Хотите вы или нет быть госпожою Понжперховскою?

Живоедова. Как не хотеть, Семен Семеныч!

Фурначев. Ну, следственно…

Слышен стук в дверь. Кто там еще?

Голос Настасьи Ивановны. Кончили вы, душечка? можно войти?

Фурначев (Живоедовой). Вы это сделаете, почтеннейшая Анна Петровна!.. Можешь войти, Настасья Ивановна, мы кончили!

Те же и Настасья Ивановна.

Настасья Ивановна. Наговорились, что ли? Ну, теперь, голубушка Анна Петровна, и закусить не мешает.

Фурначев. Помилуй, сударыня, давно ли, кажется, обедали и опять за еду — ведь ты не шутя таким манером объесться можешь!

Живоедова. И, батюшка, это на пользу!

Настасья Ивановна. Я вот то же ему говорю… Да ведь и скука-то опять какая, Анна Петровна! книжку возьмешь — сон клонит: чтой-то уж скучно нынче писать начали; у окна поглядеть сядешь — кроме своей же трезорки, живого человека не увидишь!.. хоть бы полк, что ли, к нам поставили! А то только и поразвлечешься маненько, как поешь.

Живоедова. У вас же поди еда-то некупленная!

Настасья Ивановна. Нет, голубушка, вот нынче Егор Петрович завод закрыл, так муку тоже покупаем… (Вздыхает.