Нетрудно заметить, что в повести — и в том, что в ней сообщается от автора в виде философских отступлений, и в том, как передаются мысли, изображаются чувства и поступки Веригина и Крестникова, — Салтыков повторяет (и притом почти дословно) некоторые из важных установок журнальной программы.

В повести, так же как в «Каплунах» и в очерке «К читателю», подробно обсуждается проблема «сектаторства». Автор показывает своего Веригина как бы вылечившимся от тех болезненных «сектаторских» уклонений, носителями которых были выставлены «каплуны будущего». Сообщая о том, что воспитанные суровой школой жизни демократические убеждения героя укрепились идейными исканиями университетского кружка, Салтыков выделяет в нем — как характерный признак новой эпохи — стремление преодолеть свойственные прежнему молодому поколению мечтательность, замкнутость в «сфере идеалов». Говоря о том, что в среде Веригиных складывалось на первых порах несколько даже «фанатическое» увлечение идеалами и, как следствие этого, — «брезгливое», безоговорочное отрицание не отвечающей идеалам будничной действительности, автор вводит новый мотив. Он объясняет такие умонастроения в кружковой революционной среде Веригиных молодостью, с ее энтузиазмом, с ее широкими и пылкими притязаниями к жизни. «И каковы бы ни были заблуждения и увлечения молодости, — восклицает он, — будь благословенно вовек ты, время светлых верований и бескорыстных, теплых упований!»

Раздумья Салтыкова — автора «Каплунов» и других произведений той поры — о трагическом положении народных масс, о низком уровне их общественного сознания, вследствие чего крайне ограниченна возможность их революционных выступлений в защиту своих собственных интересов, — нашли специфическую образную трансформацию в главах III–VII повести. Именно тут Веригин показывается в действии, в делах, в той жизненной роли, которая раскрывает его характер революционера-практика (в салтыковском понимании).

Связь Веригина с раскольниками — одна из главных сюжетных линий повести. Русская крестьянская демократия рассматривала раскол как резерв и источник оппозиционных сил. Идея эта была широко распространена в революционных кругах. Ее популяризировал историк русского раскола А. Щапов. Известно, что В. И. Кельсиев, тогда еще сподвижник Герцена и Огарева, «пробрался из-за границы по турецкому паспорту и Москву и Петербург для устройства прочных связей с раскольниками и старообрядцами».

Щедринский Веригин ищет связей с массами в глубине старинной Руси («не подавленной и не развращенной крепостным правом»), где раскольники— сила весьма влиятельная. Автор повести по-прежнему убежден, что в расколе «земское» начало почти выветрилось, уступив место владычеству обряда и деспотизма, что «старой верой» здесь удобно маскируется эксплуатация народа. Но со времени «Губернских очерков» и «Мастерицы» в салтыковской характеристике раскола появились новые мотивы, созвучные представлениям революционеров-шестидесятников. В начале 1864 г. в не увидевшей света апрельской хронике «Нашей общественной жизни» Салтыков писал: «…большинство так называемых расколов свидетельствуют о замечательных организаторских способностях русского человека и о далеко не заурядной его силе в деле пропаганды» (см.