Василиса Парфентьевна. Только чудо, право! Ну, а про духовную разговору у вас не было?

Баев. Поминала было Живоедиха, так куда тебе! еще пуще зарычал! Я, говорит, еще годков пять поживу, да чего, чу! и глупости-то своей до сих пор не оставляет, даже ни на шаг от себя Живоедиху-то не отпущает!

Василиса Парфентьевна. Она, видно, и сплётки-то ему на Прокофья Иваныча плетет!

Баев. Она, сударыня, это именно, что она.

Те же и Прокофий Иваныч (среднего роста, совершенно седой, одет в синий кафтан, носит бороду и острижен по-русски. Входит взволнованный и молча опускается на стул).

Прокофий Иваныч. Что ж это будет? что ж это будет? Господи! Родитель на глаза к себе не пущает, сын при всем народе обзывает непристойно… куда ж бежать-то!

Василиса Парфентьевна. Разве случилось что, Прокофий Иваныч?

Прокофий Иваныч (не слушая ее). Кабы не деньги! Господи, кабы не деньги!.. «Ты, говорит, долго ли нас страмить-то будешь?» И это ведь сын родной говорит!.. а как от денег отступишься?

Баев. А ты бы его, сударь, жезлом маленько поучил!

Прокофий Иваныч. Уж где мне, Прохорыч! и жезла-то у меня нет! Родитель меня от себя отшатнул, и оттого, можно сказать, всякий человек меня в родительском доме обругать в силах… От сестрицы Настасьи Ивановны, кроме как «сиволап», и слова другого не услышишь, супруг ихний, Семен Семеныч, тоже… Даже Живоедиха, и та тебе в глаза наплевать норовит… Уж где мне, Прохорыч! Разумеется, кабы капитал! (Оживляется и встает.) Д-да! ладно бы, кабы капитал… а без капиталу какой же я человек!

Баев. Все же, чай, человек, а не скотина…

Прокофий Иваныч. Хуже!.. Ты пойми, старик, что ведь ждать-то ему от меня нечего, стало быть, и уважать меня не из-за чего… Ну, за что он меня почитать будет? Разве я ему припас что-нибудь? Да и связаться-то ему со мной стыдно, потому как он с большими господами компанию водит, а я, слышь, в сермяге хожу!

Василиса Парфентьевна (Велегласному). Хоть бы ты, что ли, отец, утешил Прокофья-то Иваныча!

Велегласный. Что ж, я утешать готов, сударыня… (Подходит к Пазухину.) Вспомни, Прокофий Иваныч, как отцы соловецкие за древнее благочестие пострадали: плечи на ударение, хребты на раны, уды на раздробление, телеса на муки предавали.

Василиса Парфентьевна. Эх, отец! да ты дело говори! ты говори, как нам деньги-то достать стариковы?

Велегласный. А и деньги добыть можно, надлежит только умудриться яко змию — и деньги будут!

Баев. Умудрись, сударь, Прокофий Иваныч!

Василиса Парфентьевна (толкая Мавру Григорьевну). Да говори что-нибудь, Мавруша! утешай мужа-то!

Мавра Григорьевна. Вот, Прокофий Иваныч, Никола Осипыч говорит, что чай пить грешно.

Прокофий Иваныч (становится в раздумье против Велегласного). Д-да… так ты говоришь, что чай пить не следует?..

Велегласный. Не надлежит, Прокофий Иваныч! черви в утробе развестись могут.

Василиса Парфентьевна. Оттого-то, может, и мудрости тебе, Прокофий Иваныч, бог не дает, что ты законов отеческих не слушаешь!

Прокофий Иваныч (задумчиво). Господи! хоть бы поглядел на деньги-то!

Баев. А поди, чай, сколько добра у него в сундуках-то напасено!

Прокофий Иваныч. Да, напасено… И напасал-то кто? всё я же! я и делами-то всеми управлял, и машину-то всю в ход пустил… (Бьет себя в грудь.) Могу сказать, ни труда, ни поту не жалел… всю душу там положил!.. А обнесут… обнесут меня чарочкой! Теперича все одно, сделает ли или не сделает завещанье… Коли сделает, стало быть, обо мне в нем ни гугу, а не сделает, так при последнем часе проходимцы всё растащат!.. Оно конечно, в ту пору и обыскать будет можно… А молодец Гаврилка! как он давеча перед самым моим носом руками размахивал! «Что ж, говорит, ты думаешь, что отец называешься, так я и на пакости-то твои смотреть спустя рукава должен!.