— Краска свежая, — указал Вадим.

— Я подновляю краску, — фыркнул Гаврильчиков. — Я слежу за своим имуществом! В отличие от некоторых, которым милее шляться по Англии, чем заниматься делами дома… И еще неизвестно, кстати, что он там делает, в этой Англии. Может, злоумышляет… — купец понизил голос: —…против государя?

Вадим размахнулся и попытался дать купцу в морду, но этого у него не получилось. Гаврильчиков, прирожденный новгородец — каким бы он ни был богатым и заносчивым, — и ему, разумеется, не раз приходилось драться на кулаках, стенка на стенку, как любили в Новгороде. Петербургский интеллигент, отпрыск ленинградских интеллигентов, Вершков был, разумеется, куда менее искусен в кулачных науках.

— Но-но, руками не лезь! — рявкнул Гаврильчиков, больше не тая злобы.

— Не понукай, — огрызнулся Вадим, — я тебе не лошадь.

Зверь глухо рычал, сидя у ног купца. А Гаврильчиков вдруг разошелся.

— Явились обыскивать мою баржу! Хорошо, шарьте! Ройтесь! Все равно ничего не найдете! Никогда в жизни вам не догадаться, куда я запрятал сукно, потому что вы все — дураки, вы мне в подметки не годитесь! Вы — холопы, худородные болваны! Вы хуже баб. Набросились всей шайкой на мужчину, — тут он приосанился и метнул на неказистого дьяка горделивый взгляд, — потому что вы — завистники!

— Он признался! — крикнул Вадим. — Все слышали? Он сказал: «Вам не догадаться, куда я запрятал сукно!» Это фактическое признание! А, ага! «Все, что вы скажете, может быть использовано в суде против вас»!

Приказной дьяк отозвался уныло:

— Одно слово против другого — это ничего не решает… Вижу, ты был прав, Вершков. Убийство изменяет все. Закрыть глаза на кражу — это одно, но похерить убийство я не могу…

Он взмахнул рукой, как бы перечеркивая в воздухе нечто, и Вадим вдруг догадался, откуда взялось это странное, неблагозвучное слово «похерить». «Хер» — старинная буква алфавита, «х», крестик. Крест-накрест. Так перечеркивают.

Чирица глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Ни дать ни взять — птичка в клетке. Грустная птичка, которую даже отборный корм для попугайчиков не радует.

— Пока мы не отыщем сукно, у нас не будет никаких улик, — сказал Чирица. — А он говорит, что сукно мы не отыщем.

— Старый контрабандный трюк, — фыркнул Вадим. Он ощущал невероятный подъем. — На барже есть паруса? Интересно, из какой ткани они сделаны?

Гаврильчиков неожиданно изменился в лице. Он заревел и бросился на Вадима с растопыренными пальцами, норовя ухватить его за горло. Двое стрельцов повисли на купце и с трудом его одолели. Зверь метался, звеня цепью, по земле и норовил ухватить людей за ноги, но почему-то никого не покусал. Поверженный Степан Семенович хрипел на земле. Он больше не был благообразен. Он выглядел жутко и дико, как будто вдруг взбесился.

«Может быть, так оно и есть», — подумал Вадим.

Пока ему вязали руки, Гаврильчиков бился и хрипел:

— Да, я убил! Я! Жалкий, глупый, ничтожный этот ваш Жила! Для чего он существовал на свете? Только и горазд был, что пьянствовать, потихоньку приворовывать, играть в карты и сквернословить по кабакам! У него даже женщины не было! Для чего он был? Кому он был нужен? Я выманил его на жбан пива! Жбан пива он променял на собственную жизнь! О, какой дурак! Какой ничтожный дурак! И все вы — ничтожные дураки! Штуки сукна — ха! Я хотел пустить по ветру этого Флора… Потому что Флор — ублюдок, рожденный замужней потаскухой от колдуна-разбойника! По какому праву Флор считается почтенным человеком? Кто он такой? Брат у него — святоша! Все ложь! Все обман! Одна только видимость! Чем они занимаются, эти братья? Куда он поехал, Флор? Зачем ему Англия? И эти, приблудные дружки его…

Тут купец устремил на Вадима такой взгляд, что Вершкову стало нехорошо: ничем не прикрытая (и ничем не объясняемая) ненависть коснулась его физически.