— Признаешься, — прошептал Вадим, старательно изображая уверенность, которой у него, естественно, не было и быть не могло.

* * *

Вот уже и берег Волхова показался, и бок баржи стал виден над водой, в просвете между низко опущенными ветвями ивы. Гаврильчиков молча шагал рядом со стрельцами. Вид у него был хмурый, но он вполне владел собой.

И тут дорогу им преградил старый цыган. Или, может быть, это Вадим так подумал — «цыган», потому что непонятный человек был одет в живописные лохмотья и тащил на цепи здоровенного медведя.

Сходные мысли при виде сего явления посетили и стрельцов. Один из них отпрянул и плюнул, а Другой протянул не без удивления:

— Скоморох! Гляди-ты, звериный поводырь!

Однако они ошиблись. Встреченный ими старичок, сгорбленный, лохматый и трясущийся, не был ни скоморохом, ни цыганом. Он вообще не имел намерения потешать добрый люд и тем самым зарабатывать себе на жизнь.

Зверюга у него на цепи — и того менее была расположена к пляскам и увеселению. Огромный, похожий на медведя, с почти человечьей мордой и обезьяньими пальцами на руках зверь был силен, свиреп и очевидно стар. Шерсть вокруг ошейника у него повытерлась и висела клочьями. Верхняя губа, черная, кожаная, чуть задиралась, обнажая длинные желтые зубы. Вадим заметил, что левый клык был немного обломан, но вообще зубы у зверя крепкие — не стоит на них попадаться.

— А ну, с дороги! — рявкнул дьяк, высовываясь из-за стрелецких спин. — Не видишь — государевы люди по важному делу идут? В сторону, рвань!

Заслышав окрик, старикашка замер и из последних сил распрямил сгорбленную спину. Глазки его, подслеповатые и красненькие, будто паутинкой затянутые, сверкнули почти нестерпимо. Из беззубого рта потянуло зловонием, и старичок прокричал шамкающим голосом:

— Да как ты смеешь! Дурак!

Это было неожиданно… и, пожалуй, страшно.

«Юродивый, — подумал Вадим. — Божий человек. Все народы и культуры почитают и побаиваются дурачков. Считают, что на них дух Божий почивает. Мол, через тех, у кого своего разума нет, действует разум высший… Или нет, что это я несу, какой высший разум… Высший разум — это что-то из двадцатого века, когда в Бога уже не верили. То есть, не будут верить…»

У него немного кружилась голова — не то от резких запахов, не то от волнения.

«А еще говорили, что на сто юродивых приходится девяносто девять лже-юродивых, — припомнилось Вадиму. — Но это в девятнадцатом веке так было… А шестнадцатый считается золотым веком юродства. Влипли мы, ребята… Кстати, где-то ведь бродит и Василий Блаженный… Обидели юродивого, отняли копеечку…»

И машинально пропел из «Бориса Годунова»:

— …Мальчишки… обидели юродивого, отняли копеечку… Вели их зарезать, как зарезал ма-аленького царевича!

Лучше бы он этого не делал. Купец прожег Вадима взглядом насквозь, всем своим видом показывая — запомнил, запомнил намек про зарезанного царевича. О каком из царских детей речь? Не о малолетнем ли дитяти, что скончалось не так давно? Поосторожней бы в речах, а то ведь времена надвигаются лютые, по некоторым приметам очевидно… Вот и комету, сказывают, над Ярославлем видели…

Один из стрельцов перекрестился. Будучи человеком простым и от интриг далеким, подумал: вот, поет обвинитель духовные канты про какого-то святого страстотерпца царевича, умученного врагами Православия…

Купец Гаврильчиков тронул стрельца пальцем за плечо, с сердитым видом кивнул в сторону юродивого старичка:

— Убери этого смутьяна! Что он тут ходит? Может, он-то как раз и виновен в случившемся деле!

Стрелец опустил алебарду и обратился к юродивому с осторожной вежливостью:

— Ступай себе, отче, в самом деле… Видишь — государев человек здесь по важному делу, а ты застишь путь.