В доме послышался шум, дверь резко отворилась.

– Шкуру спущу, шавка! – огрызнулся хозяин, вышедший на крыльцо.

Когда он поднял взгляд, гора спала с плеч.

– Месье? – спросил он, видя мою растерянность.

– Простите, обознался, – молвил я, очнувшись от охватившего меня оцепенения. – Я думал, вы мой старый друг.

* * *

Как и ожидалось, к вечеру поднялся жар. Кристина великодушно предложила остаться на пару дней, пока не пойду на поправку, и я принял приглашение. Не сказать, что я был самым желанным гостем семейства Дюамель, но, видимо, им хотелось видеть какие-то новые лица. Семья была разделена незримой гранью. Жак не садился за один стол с женой и детьми. Нелюдимый и угрюмый, он слонялся без дела, иногда выходил на крыльцо и сидел так же, как я его застал в ту ночь.

Дни тянулись медленно. Как мне тогда казалось, моя болезнь, которая, заручившись холодными сквозняками, с новой силой огрела меня страшным жаром, не спешила никуда. Время зачастую бывает в сговоре с подлой хворью, и посему дни болезни тянутся особенно долго.

Отлеживаясь после приступов горячей лихорадки, я предавался памяти о далеком Алжире. Наемник Дюамелей попросту где-то поранил глаз, и тот затянулся бельмом. В том взгляде не было ничего, чтобы роднило с разноглазым мясником из Алжира. Лежа в холодном поту, я все гадал, были ли рождены его гиены под крышей человеческого жилища – той же хибары? Мне хотелось в это верить. Не мог же Жан Шастель просто взять и приручить диких зверей, которые не повинуются никакому зову, кроме зова собственной плоти? Это просто не в силах рода человеческого. Вот так мне хотелось верить в одну из бессонных ночей, которую я провел у Дюамелей.

Наконец настал тот день, переломивший ход истории, пусть это не так уж и очевидно было в тот момент. На небе догорал красный закат. Я гулял по участку дома с Аленом, молчаливым и угрюмым мальчишкой. Уже вошло в привычку, чтобы за плечом болтался ствол ружья. Остальные домочадцы уехали в город вместе с тем самым наемником.

То чувство, пронзившее меня, до сих пор заставляет все тело покрыться мурашками, и холод приступает к самому сердцу, заставляя его биться вдвое чаще. Замерев на месте, больше всего я боялся, что Ален обернется раньше, чем будет готов к увиденному.

– Не шевелись, – тихо прошептал я, придерживая мальчика за плечо.

Мальчик сразу метнул на меня испуганный взгляд, а затем обернулся. Лицо Алена неописуемо исказилось, и глаза постепенно теряли проблеск любой живой мысли. Оставался лишь ужас, пустой и кричащий. Не знаю, что за чувство заставило и меня обратить взор назад – точно не смелость.

Я предстал на расстоянии ста футов перед Зверем. Опьяненный волей и раздольем дремучих лесов, он укрепился в лапах и в полтора раза прибавил в размере. На горбатой холке щетинилась полоса жесткой черной шерсти.

Пасть отвратительно скалилась, как будто разорванная Самсоном, но из-за какого-то кощунства все еще держалась на толстой шее. Морда криво склонялась влево, и черные морщинистые брыли отвисали вниз, еще больше обнажая желтые кривые клыки. Господь не мог допустить, чтобы по его земле рыскала такая тварь.

Ален шевельнулся, как и черные глазенки чудовища.

– Нет, – тихо пресек я, видя, как Зверь готовится к рывку, едва бы мальчик ринулся бежать.

Я медленно потянулся к ружью. Зверь разразился гадкой усмешкой.

– Думаешь, не смогу? – прошептал я, беря оружие в руку.