– Так значит, он понимает меня, – пробормотал я, потирая переносицу и усталые глаза. – Притом так, как люди понять не в силах.

Шастель бросил на меня короткий взгляд с каким-то невысказанным укором, но не сказал ничего. Мне было не до него. Перед моими глазами все висела та уродливая морда набекрень, которую Зверь сам додумался свернуть, чтобы притупить мою бдительность. Определенно, он превзошел любую тварь, которая когда-либо обитала в моем зверинце, ибо он навязал мне свою волю, вырвался вопреки моим планам. Эта сущность не была мне подвластной, она вообще не признает никакой власти над собой. Так мне думалось до этого момента. Передо мной сидел человек, живое доказательство того, что я ошибался, что Зверь способен внимать моей воле. Знал ли Шастель, какое откровение он открыл мне своей жертвой? Знал ли, как долго я искал эти ответы? Я терялся. Я даже не мог внятно ответить, какой толк был Шастелю вообще идти на какой-то риск. Кажется, разноглазый дикарь попросту жаждал схватки, только и всего. Сейчас мои мысли вновь и вновь возвращались к Зверю, к тому обману, до которого чудовище само додумалось, томясь в заточении моего подвала, и который нам придется повторить все с той же целью – чтобы освободить Зверя.

– Ты был прав, – произнес я.

Шастель не сразу понял, что я обращаюсь к нему, а не к самому себе.

– Насчет? – прищурился он.

– Мне тут не место. – По мере того как я проговорил это, что-то менялось, эта истина, обращалась настоящим предсказанием.

Шастель принял слова коротким упрямым кивком.

– Мне нужна твоя помощь, – сказал я Жану.

* * *

Наступило 19 июня 1767 года, что запомнится как последняя охота на Зверя. Уже тогда чутье подсказывало – сегодня все закончится, но мне не было ведомо, с каким исходом. Я прибыл вместе с охотниками к лесной опушке близ Жеводана. Бессонная ночь, на удивление, не ломила, не ложилась тяжелой ношей на плечи. Вопреки очевидным ожиданиям, окрыляющая легкость очень кстати бодрила меня. Первым делом на сборах я выискивал старика Антуана, который на этот раз примкнул к добровольцам.

Солнце пробиралось сквозь сочные кроны. Ветки шептались между собой, быть может, о нашем с Жаном плане. Деревья же все слышали и видели все приготовления. Я никогда так не радовался людской слепоте к знакам между строк, к языку ехидных сплетниц со стройными стволами. Таких свидетелей нечего было бояться.

– Тварь снова восстанет из могилы, ворвется в ваши спальни! Она сожрет ваших жен и детей, ибо вы противитесь воле Господа, глупцы! – ворчливый проповедник, старик Антуан, начал свою речь.

То был знак, что действо начинается. Как бы охотники ни крутили пальцем у виска, заручиться помощью Господа было отнюдь не лишним. Мы собрались в круг и положили оружие на землю. Видимо, Жану нравилась роль проповедника – какой же запал был в его словах! После молитвы он предложил всем зарядить ружья серебряными освященными пулями.

– То ясно, как день! – провозглашал Антуан, и теперь я слышал, как его старческий хриплый голос то и дело срывался на сильный, твердый бас. – Тварь не берет простая пуля, ни нож, ни штык! Все потому, что плоть его из скверны соткана, и пускай же святое оружие поразит скверну и очистит ее, умертвив, придав земле, на сей раз уж навеки вечные!

Тут старик перегнул. Охотники, как и полагается добрым христианам, уже прочитали должные молитвы, просили заступничества небесного, помолились за упокой души растерзанных Зверем. Пора было пускаться в охоту, а не перезаряжать ружья.