– Черт его знает, куда-то по ребрам. Мне было немного не до этого, – ответил Франсуа.

– Мне не нравится твое дыхание. Мне кажется, Новый Свет для нас проклят. Но ты пошел по стопам наших славных предков, – я отстранился от кузена и убрал медную трубку для прослушивания.

– Ты правда веришь в проклятья? – спросил Франсуа.

– Не делай вид, что удивлен, – я развел руками.

Кузен тряхнул плечами и стал одеваться.

– Когда до меня доходила твоя слава на поприще врачевания, я удивился, как ты смог освоить эту науку, не отринув свое увлечение демонологией, алхимией и чем там еще? – спросил Франсуа.

– Я больше скажу, – усмехнулся я в ответ. – Напротив, я лишь прочнее укоренился в том, о чем ты так мило ухмыляешься, братец.

– Как у тебя это уживается в голове?

– А как это вы видите мир ровно наполовину? – спросил я, положа руку на сердце. – Меня с детства окружали знамения, сокрытые от прочих глаз. Ты знаешь, Франс, что я не вру. Помнишь, как я нашел закатившиеся за кровать часы? Отец обыскался их, велел перевернуть весь дом. И мне, конечно же, никто не поверил бы, расскажи я свой сон накануне, что я видел, как они притаились там, ближе к изголовью, и от удара стрелки замерли без четверти двенадцать, и пошла трещина, похожая на раздвоенный змеиный язык, рассекающая стекло, но, слава богу, не фарфоровый циферблат. Ты же помнишь? Я лишь с тобой поделился тем сном. Даже от отца умолчал.

Взгляд кузена все глубже уходил в далекое прошлое. Добрая улыбка мягко скользнула на его губах.

– Помню, помню… Как такое забыть? – ухмыльнулся Франсуа. – Ты меня тогда славно напугал.

– Да я сам был в ужасе, – всплеснул я руками.

* * *

Вечером я, Лю и Франсуа пошли на берег озера. Ласковый закат пестро раскрасил окрестности. Клочки облаков заволокли все небо и сейчас ловили своими пуховыми волокнами благородное розовое золото закатного солнца. Все царственное великолепие, столь щедро занимающееся на небе, отражалось в озерной глади. Безветрие сохраняло тихую ее и позволяло глядеться точно в зеркало.

Невесомые объятия холодной воды охватили все мое тело сразу. Дыхания хватало надолго. Мое собственное сердцебиение отчетливо раздавалось здесь, под водой. Оттолкнувшись от дна, я вырвался вверх. Первый глоток воздуха был самый жадный, но именно он и заставляет чувствовать саму жизнь на вкус, это давление в груди, когда распирает от слишком глубокого вдоха. Насладившись ободряющим заплывом, я вышел на берег. Там на тканом ковре с иранским узором сидел Франсуа, а рядом с ним дремал Лю. Мальчик лежал на боку, поджав под себя ноги, подложив под голову сложенные руки. Едва я умилился, что, впрочем, вполне свойственно для любящего родителя в схожих обстоятельствах, как улыбка сама собой сошла на нет. Взор кузена был чем-то встревожен. Он уставился куда-то на противоположный берег, заросший соснами. То было дикое место, совсем не пригодное ни для рыбалки, ни тем более для купания – слишком крутой утес. Франсуа что-то выглядывал там вдалеке, и я кивком спросил, в чем дело. Де Ботерн поднялся с ковра, видимо, не желая нарушить сна моего сына.

– Какие дикие звери тут бродят? – спросил кузен, когда мы сделали несколько шагов прочь.

– В непосредственной близости к госпиталю – никаких, – ответил я. – Здесь слишком шумно, новый народ то приезжает, то уезжает. Ты помнишь, какая толкотня была наутро после юбилейного вечера? Никакой крупной дичи я тут не видал, сколько себя помню.

– Значит, почудилось, – вздохнул Франсуа, обернувшись через плечо.

Его взгляд вновь обратился к дикому берегу.