Через два дня, свежим ранним утром, фараон и Анхесенамон сидели на палубе «Хаэм-Маат», которую в последний раз отталкивали шестами от ступеней дворцового причала. Царица, глядя на проплывающую мимо центральную часть города, пыталась представить, будто они всего лишь выехали на речную прогулку, а вечером снова возвратятся домой. Но иллюзия давалась ей тяжело, потому, что Ахетатон уже отгораживался от них. Шелестели на свежем ветру зеленые пальмы, выстроившиеся рядами вдоль берега, светились в утреннем свете увитые лозами белые стены, брызги яркого света сквозили в буйно зеленеющей листве деревьев, однако атмосфера начавшегося разложения уже повисла над пустыми домами и покинутыми садами. За опечатанными дверями и заколоченными окнами многие комнаты были торопливо оставлены как есть: с креслами, еще ожидавшими возвращения своих хозяев, со столами, уставленными вазами, полными увядающих цветов, с измятыми постелями и лампами, еще не остывшими с ночи в сумрачных опочивальнях. Было в этой спешке и страстное желание поскорее убраться из населенного призраками и дурными предзнаменованиями места, и неуверенность в будущем: а вдруг фараон не приживется в Фивах и вернется обратно. Вдруг он станет тосковать по красоте города и его пышной зелени; вдруг закат Атона будет недолгим и в зрелые годы фараон вернется к богу своего отца. Печаль пряталась в садах и пропитывала ностальгией опустевшие улицы.

Когда царская ладья скользила мимо усадьбы Хоремхеба, Анхесенамон вскрикнула и повернулась к мужу.

– Тутанхамон, смотри! Что там делается?

С белых ступеней причала Хоремхеба с радостными воплями прыгали в воду голые смуглые дети. Возле нарядного декоративного бассейна на коленях стояла какая-то женщина и стирала; рядом с ней возвышалась куча грязного тряпья. К колоннам у парадного входа были привязаны две козы. Бездомные начали стекаться в город, даже не дождавшись, когда обитатели покинут его.

Фараон с озадаченным видом наблюдал эту картину.

– Полагаю, мне следует приказать вышвырнуть их оттуда, – сказал он. – Но сегодня я великодушен. Все равно это бессмысленно. Не думаю, что мы когда-нибудь вернемся, и, кроме того, мы не можем себе позволить платить солдатам за то, чтобы они охраняли пустой город. Стеклянные и фаянсовые мастерские еще работают. Я полагаю, эти крестьяне хотят наняться туда на работу.

Анхесенамон встала и подошла к поручням. Мимо проплывал воздушный дворец наслаждений Мару-Атон, и ей почудилось, что за деревьями промелькнул тенистый павильон. Потом и он остался позади. В прошлом. Они почти поравнялись со строениями южной таможни и краем длинной гряды высоких скал, охранявших Ахетатон. Анхесенамон оглянулась. Город казался безмолвным миражом: белизна, зелень и золото, колышущиеся в раскаленном мареве; с настоящим его связывала лишь тонкая пуповина сверкающих на солнце ладей, которые тянулись сзади вереницей. Анхесенамон не отводила взгляда, пока изгиб реки и гряда скал не скрыли город из виду.

Флотилия медленно продвигалась к Фивам, унося с собой тела Эхнатона и Тейе, которых Эйе решил перезахоронить в Фивах. Путешествие начали в бодром расположении духа, с вечеринками, которые устраивали прямо на борту ладьи под балдахинами, чтобы скоротать долгие часы безделья в пути, но в скором времени от присутствия двух императорских саркофагов и тревоги о том, что ожидает их в Фивах, веселости у придворных поубавилось. Сон их сделался отрывочным и беспокойным. Наиболее впечатлительные женщины начали во всем видеть несчастливые предзнаменования, и многих одолевало тягостное предчувствие беды. Было бы лучше, перешептывались они между собой, оставить проклятого фараона и его мать-жену среди раскаленного безмолвия скал. Наверняка они несут с собой отголосок проклятия, которое может заразить Малкатту. Тревожить мертвых – дурной знак.

Задолго до того, как ладья фараона ткнулась в ступени причала Малкатты, берега реки стали заполняться народом.