— Заткнись, — сказал Лайман, собрал и стал тасовать карты.

— Вы ведь Лайман? — спросил я, медленно наливая в чашку дымящийся кофе.

Лайман взглянул на меня. В его лице было какое-то уродливое благородство, примитивная сила, он походил на вырезанное из камня изображение одного из гавайских богов. Которому, чтобы умилостивить, в деревнях приносили в жертву девственниц.

— Никаких имен, — сказал Лайман. Он все еще тасовал карты.

Я поставил кофейник на один из камней на краю ямы. Попытался сделать глоток, но кофе был слишком горячим.

— Скажите, что вы можете предложить, — произнес я. — Может быть, нам удастся заключить сделку.

— Я вас не знаю, — сказал Лайман. В его глазах отражался оранжевый свет факелов и мерцание углей в яме, они, казалось, и сами мерцали, как у демона. — Я не имею дела с незнакомыми.

Тут-то я и выплеснул ему в лицо свой кофе.

Он взвыл и неуклюже поднялся, перевернув 410

стол и рассыпав карты. Толстяк, который просто не имел никакого права двигаться так быстро, выхватил откуда-то нож. Лезвием этого ножа можно было выдолбить из ствола дерева каноэ, поэтому я схватил кофейник и плеснул в лицо и жирному ублюдку тоже.

Они не обварились, но внимание на это обратили, точнее, это отвлекло их внимание, нож выпал из рук толстяка, а я успел выхватить свой девятимиллиметровый. К тому времени как Лайман обтер лицо и протер глаза, я уже навел на него пистолет.

— Ты, жирный, мне не нужен, — сказал я. — Идем со мной, Лайман.

— Пошел ты, коп, — сказал Лайман.

— О, там не было сахара? Прошу прощения. Мы дадим тебе сахару в городе.

На него был наставлен пистолет, автоматический, оружие такого рода убивает на месте, Лаймана были все причины бояться, а у меня были все причины раздуться от самодовольства. А раздуваться от самодовольства всегда опасно, когда стоишь лицом к лицу с таким, как Дэниел Лайман, который ничуть не испугался и бросился на меня так стремительно и так внезапно, что я выстрелил только тогда, когда он уже навалился на меня, так что пуля прошла вскользь, разорвав ему рубашку и слегка поцарапав. А я — дерьмо, — я валился навзничь в эту яму для барбекю, хорошо хоть хватило ума обхватить Лаймана, как любовницу, стиснуть, перекатиться и упасть не на угли, а на камни, что было само по себе неплохо, но ударились мы здорово, точнее, я, моя спина, что было уже не так приятно — от боли у меня потемнело в глазах.

Сплетенные в объятии, мы вместе покатились по земле, его плечо надавило мне на предплечье, и я почувствовал, как у меня разжались пальцы и выпал пистолет. Потом он пригвоздил меня к земле, и когда я глянул в нависшее надо мной перекошенное лицо, на котором играли оранжевые блики, единственное, чем я мог ему двинуть, был мой лоб. Что я и сделал, заехав ему в рот. Я услышал, как он захрипел от боли, когда хрустнули зубы. Он сдвинулся с меня, и я начал из-под него выбираться, когда тот самый мощный кулак, который, без сомнения, сломал челюсть Талии Мэсси, воткнулся в мою.

На этот раз в глазах у меня не потемнело, напротив, из них посыпались искры. А потом все заволокло черным — я потерял сознание, всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы Лайман успел подняться. Неверным движением я потрогал челюсть — невредимую челюсть, — встал на ноги и увидел, как он убегает по дорожке между лачугами, как мне показалось, по направлению к дороге.

Тем временем толстяк наклонился, чтобы подобрать мой девятимиллиметровый. Он уже был у него в руке, когда я дал ему такого пинка, что вполне смог бы забить толстяком гол. Мой пистолет, а за ним и жирный, полетели вперед, точно в яму для барбекю, где толстяк исполнил танец с выкриками — ой-ой-ой-ой-ой — и поднял целую тучу оранжевых искр, выбираясь оттуда.