Куда же, к дьяволу подевался мой пистолет?

Я его не видел, но, черт возьми, он мог улететь далеко, а если я стану его искать, Лайман уйдет. Надо бежать за ним, прямо сейчас, с оружием или без него. Лайман, похоже, невооружен, поэтому какого черта — я же именно поэтому сюда и пошел.

Я побежал по дорожке, по которой до этого убежал Лайман, и остановился на перекрестке, нигде не видя свою добычу. Он, что, нырнул в одну из лачуг? Петлявшие между ними, деревьями и кустами дорожки переплетались не хуже любого лабиринта. Внезапно городок-самострой показался мне городом призраков. При звуке выстрела его обитатели, похоже, забились в свои норы и попрятались в кусты.

Я не осмеливался двигаться слишком быстро, зная, что Лайман может броситься на меня из любой неосвещенной лачуги. Я шел осторожно, если не сказать медленно, и черт меня побери, если я не оказался снова на центральной площади, у ямы для барбекю. Естественно, никаких следов Лаймана. Или его жирного дружка.

Я уже собрался направиться по другой дорожке, когда с трех остальных сходившихся на площади, одна за одной на меня надвинулись три фигуры. Лаймана среди них не было, но выглядели они столь же угрожающе — трое темнокожих сутенеров или торговцев контрабандным спиртным, возможно, они были местным городским советом, на чью территорию я вторгся.

Они пришли не с пустыми руками, у одного из них поблескивал нож, другой держал хлыст, а третий полицейскую дубинку. Какое разнообразие...

На свет вышел четвертый человек, и это был Лайман. Он тоже был вооружен на свой лад — у него была «пушка», не моя, а его собственная, револьвер.

Значит, он не сбежал, а сходил за подкреплением и за оружием.

И вернулся за мной.

Ухмылка у Лаймана была жуткая, она была бы жуткой и без дыр, которые я оставил у него во рту своей головой.

— Ты сделал ошибку, коп, — сказал Лайман, — придя один.

Звук, распоровший воздух, можно было принять за выстрел, последовавший дикий крик вполне сошел бы за вопль раненного пулей, но это было нечто совершенно другое.

Это был хлыст в умелых руках маленького старого китайца в белом костюме. Его лицо со шрамом от удара ножом казалось лицом призрака в адском свете факелов, от улыбки-гримасы обнажились зубы, он легко двигался между бандитами, обжигая их по очереди кожаным языком, разрывая одежду и кожу. Он напоминал укротителя львов в клетке, полной этих тварей. Чанг двигался по кругу, быстро и грациозно, — кровь выступила на груди у одного, на спине у другого, даже на лице третьего из мужчин. Все они были крупнее его, но он охаживал их хлыстом, оставляя на их теле длинные, ужасные раны и заставляя их вскрикивать так же протяжно и так же страшно.

Лайман тоже попробовал кожаного хлыста, получив удар по груди, и непроизвольно выронил револьвер. Но в отличие от остальных мужчин, которые упали на колени, корчась от боли и заливаясь слезами, Лайман опять бросился бежать по дорожке.

Я бросился за ним.

На этот раз он бежал к дороге, к бульвару Ала-Моана, где теперь уже оставалось мало машин, среди которых была и машина Чанга. Ни одна из них, должно быть, не принадлежала Лайману, потому что он бросился через дорогу в заросли, я не отставал, и мы оба стали продираться сквозь подлесок, острые ветки, облетающие листья, ломающиеся сучки, а потом вдруг оказались на пляже, только не на белом песке, а на каменистом спуске к океану, который уходил вдоль бесконечным синим сиянием, его поверхность серебрил свет тонкого серпика луны.

Наверно, Лайман решил, что сможет добраться до соседнего причала Кевало, где стояли сампаны и можно было найти подходящую лодку и снова уйти от полиции.

Но не в этот вечер.

Я толкнул его, и мы вместе полетели в воду, которая приняла нас в свои теплые объятия. Ударившись о воду, мы расцепились. Встали на ноги на песчано-каменистом дне, вода доходила нам до пояса, но Лайман все еще испытывал боль от кровавой ссадины на груди, и я со всей силой саданул кулаком в бородатое лицо, надеясь, черт, что сломаю челюсть ему.