— Вы должны быть моделью для Сесилии! — повторил горбатый художник.

Афра вопросительно посмотрела на аббатису, а та взглянула на своевольного художника из-под полуопущенных век. Она не знала, стоит ли воспринимать его слова всерьез. Наконец аббатиса сказала:

— Афра пока еще не одна из нас. Она даже не послушница, хотя на ней и платье ордена. Поэтому я не могу решать за нее. Она должна ответить сама, будет ли служить тебе и твоему воображению.

— Вы должны сделать это ради святой Сесилии! — вскричал Альто. — Иначе икона никогда не будет окончена! — При этом он схватил Афру за правую руку и начал ее трясти. — Я вас очень прошу, не отказывайтесь! Это не будет вам в убыток. Два гульдена будут ваши. Я жду вас в обеденное время в хранилище за скрипторием. Да пребудет с вами Господь!

И, как благородный аристократ, он отвел правую ногу назад и, поставив ее позади левой, приложил правую руку к сердцу и поклонился Афре, несомненно, Афре, а потом легкими прыжками ускакал по направлению к церкви.

Аббатиса в сопровождении Афры молча продолжила свой путь по крутой лестнице, ведущей к скрипторию. Афра чувствовала себя такой польщенной, как никогда в жизни. Одна мысль о том, что она будет моделью для святой на триптихе, заставляла ее сердце биться сильнее. В ней поднялось не изведанное доселе чувство тщеславия, гордость за свою внешность, которая лучше, чем у других.

У двери в скрипторий аббатиса остановилась и, словно могла читать мысли Афры, произнесла:

— Ты знаешь, дочь моя, что самовлюбленность — тяжкий грех, очень тяжкий, особенно в аббатстве. Тщеславие, франтовство и высокомерие — чуждые понятия в стенах монастыря. Красота проявляется во всех созданиях Творца, и это значит, что все Божьи создания одинаково красивы, даже те, которые поначалу кажутся уродливыми. И если Альто Брабантский считает, что ты прекраснее других, то только потому, что ценит небесные добродетели меньше мирской красоты. Неудивительно, ведь он родом из Антверпена, рассадника безбожия.

Сделав вид, что согласна, Афра кивнула. На самом же деле ей казалось, что аббатиса говорила под влиянием зависти и недоброжелательства.

Мильдред и Филиппа, монахини-писари, даже не подняли глаз, когда аббатиса и Афра вошли в темный скрипторий. Монахини стояли за пультами и были заняты переписыванием каких-то книг. Мильдред была старая и сморщенная, а приземистая Филиппа — раза в два моложе ее. Длинный луч утреннего солнца пронизал комнату, осветив пылинки, летавшие повсюду, словно мухи. Остро пахло гнилым деревом, и от этого запаха у Афры закололо в носу. Потолок скриптория, казалось, вот-вот провалится под тяжестью деревянных балок — так низко он нависал. А стены исчезали за незамысловатыми полками, заполненными, казалось бы, беспорядочно расставленными книгами и пергаментами.

Одна мысль о том, что в этом мрачном окружении ей придется провести всю свою жизнь, заставила Афру содрогнуться. Объяснения обеих монашек звучали словно издалека. Они говорили кратко и на удивление тихо, как будто книги и пергаменты требовали особенно почтительного обращения. Нет, подумала Афра, ты здесь не приживешься. И тут откуда-то зазвучал колокол, призывавший к молитве.

В обеденное время Афра пошла к кладовой, находившейся на верхнем этаже, над сараем между церковью и длинным домом, и служившей для хранения припасов: муки и сушеных фруктов, соли и пряностей; также здесь хранились холсты и глиняная посуда. Художник принес сюда центральную часть иконы и перевернул деревянное корыто, которое должно было служить постаментом для святой Сесилии. Сверху на нем лежал деревянный меч.

Горбун встретил Афру с распростертыми объятиями. Он казался веселым, почти озорным, и воскликнул:

— Вы — моя Сесилия, вы и никто другой! Я уже боялся, что аббатиса вас переубедит и вы откажетесь.