– Видите во мне Бога?! Так оставьте же своё бессмысленное существование и прорывайтесь к Воротам! За ними ведь не только мой мир сияет, но и каждого! Там – бесконечность… Оставьте каменные формы, вырвитесь из этой круговерти! Быстрее же! Ведь это так легко – просто оставьте и всё!..

И в ответ он услышал то, что и ожидал – от чего хотелось зажать уши:

– Только после смерти!.. Ты указываешь нам верный путь, но к тому свету мы можем прийти только после смерти!.. Ты наш спаситель…

Алёша, весь пылал, разрывался разными сильными чувствами – он не останавливаясь бежал, и, как казалось ему, без конца всё выкрикивал и выкрикивал одному каменному человеку:

– Верно, я также как и старец Дубрав, должен был бы вырвать своё сердце, и отдать вам его, но… я слишком слаб – видно, я не готов к этому. Нет – я не Бог!.. И что же – оставлять вас в этом мраке?!.. Нет! НЕТ!!! НЕТ!!!!

Он выл это «НЕТ!!!» в беспрерывной, изжигающей ярости; он мчался среди режущих его холодом и своей уродливостью форм – мёртвых и существующих в подобии жизни, он изжигал их своим пламенеющим взглядом. И вдруг оказался у основания «дворца» – основание было совсем тонким, и трещало, и только каким–то чудом удерживало на себе всю эту несуразную, словно бы разорванную в разные стороны громаду. Он завопил: «Я РАЗРУШУ ТЕБЯ, ГАДИНА!!!!» – и всем телом, под оглушительный вопль ужаса, и ещё более оглушительный вой ветра, бросился на эту хрупкую основу. Ударивший ветер был настолько силён, что подхватил бы и унёс исхудавшего Алёшу так же легко, как пушинку, но золотистое сияние Чунга вспыхнуло так сильно, как никогда прежде; и видно было, как мрачный, колдовской дух этого ураганного ветра был поглощён в его сияющую глубину. Чунг окружил Алёшу плотной солнечной аурой, и уже эта аура, подобно трепещущему, любящему сердцу, ударила в основание дворца. Посыпались шипы, многометровые блоки – громада распадалась на части, и действительно – должна была погрести под собою и город, и его окрестности.

Чудесной музыкой грянул глас Чунга:

– А сейчас я подхвачу тебя и буду нести столько, сколько хватит у меня сил…

Он окружил его ещё более плотным сиянием, и вдруг Алёша почувствовал, будто две огромные ладони подхватывают его, подымают в воздух, и среди исступлённых, яростных ударов ветра, среди валящихся откуда–то каменных форм, проносит вперёд и вперёд.

– Чунг?! Так ты мог?! Что же ты раньше?!..

– Алёша, силы покидают меня. Я весь отдался этому полёту. Меня больше нет, но всё же я всегда буду с тобою… Дорогой друг…

И тут только Алёша заметил, что золотистые ладони стремительно таят, в мельчайшее крошево разрываются ураганным ветрилом. И вот их уже нет, а он, стремительно несётся на изодранную, промёрзшую каменную почву… Удар… Борясь с болью и слабостью, Алёша приподнялся, оглянулся – позади рушился пусть и безумный, но всё же целый мир, со своими законами, и однообразной историей. Хоть и был он каменным, но на поверку оказался более хрупким, нежели стекло. От падения дворца был раздроблен не только этот город, но как по организму в одно место поражённому ударом клинка, пошла реакция смерти, так и здесь – через каменное море передалось во все иные такие же города, и они точно так же рушились.

Грохот – камнетрясение – разбегающиеся по плато трещины – вздымающееся ввысь, наполненное мельчайшими обломками облако… Алёша глядел на всё это, и не замечал – в нём клокотал пламень, жажда борьбы – эти две, последовавшие одна за другой смерти – старца Дубрава, и Чунга, внушали ему огромную ответственность – теперь он обязан был довершить дело ради которого они погибли, до конца…

Он повернулся ко вратам, и тут понял, что жив ещё потому только, что перед ним высилась скала, но теперь с иной стороны на скалу эту напирала некая чудовищная масса, скала трещала, покрывалась трещинами, вот–вот должна была рухнуть.