Вечером в четверг она помыла голову, но никак не могла расслабиться и успокоиться. Она была не в состоянии ни читать, ни смотреть телевизор и вместо этого немного прибрала квартиру. Фрэнни знала, что ведет себя как девчонка, и сердилась, но ничего не могла с собой поделать.

В пятницу она ушла с работы ровно в полшестого и помчалась домой, лихорадочно соображая, что же надеть. Фрэнни достала черное короткое платье в стиле Шанель, в котором собиралась пойти. Она любила это платьице, скромное, но изящное, но сейчас вдруг испугалась, что будет в нем недостаточно привлекательной для Оливера. Она выдернула из шкафа еще несколько нарядов, но не нашла ничего более подходящего, так что пришлось надеть черное.

Узкий прямоугольник солнечного света падал на пол спальни, освещая краешек белого ковра, который Фрэнни купила несколько месяцев назад на Петтикоут‑Лейн,[5] чтобы немного оживить свою комнату. Иногда она казалась темной и гнетущей, несмотря на белые стены и высокий потолок, и Фрэнни чувствовала себя в ней неуютно. Окно, выходящее на полуподвальную лестничную клетку, только усиливало ощущение подземелья.

На стене висело несколько египетских папирусов, а на камине у нее стояли семейные фотографии. Там же лежали два маленьких кусочка мозаики, которые она нашла на своих первых раскопках. Ничто из того, с чем она каждый день имела дело в музее, не возбуждало в ней таких чувств, как ее собственные сокровища.

Фрэнни завершила приготовления в двадцать минут восьмого, и у нее впереди было еще сорок минут, которые она не знала, куда деть. Она оглядела свою гостиную. После вчерашней уборки комната выглядела немного лучше. Это было первое собственное жилье Фрэнни, и дешевая мебель и серость не играли для нее роли постольку, поскольку она наслаждалась свободой и независимостью. Ей нравилось играть роль хозяйки, когда к ней в гости приходили друзья. Но большинству из них, как и ей, была привычна подобная, более чем выразительная обстановка. Только сейчас, когда должен был прийти Оливер, Фрэнни обнаружила, что с неприязнью смотрит на страшный виниловый диван и кресла, обеденный стол с отслаивающимся покрытием под красное дерево и довольно ветхие тюлевые занавески.

Отпечаток ее личности лежал только на вставленных в рамку афишах прошедших в музее выставок, книгах и предмете ее радости и гордости – маленькой, простой глиняной древнеримской вазе, стоявшей на журнальном столике. Ваза напоминала по форме грушу и была довольно невзрачной; ручка и часть горлышка у нее были отбиты, а затем тщательно приклеены на место археологом‑любителем, нашедшим ее в 1925 году.

Фрэнни часто думала о том древнем ремесленнике, который сделал эту вазу, пыталась представить себе его или ее. Глина говорила ей, что ваза сделана в Италии. Ее могли привезти сюда какие‑нибудь иммигранты, вроде ее родителей. Она заплатила за вазу три года назад на Портобелло‑роуд пятьсот фунтов в тот самый день, когда ей пришло письмо из музея с сообщением, что она принята на работу. Это было сиюминутное сумасшедшее желание, которое стоило ей всех сбережений, но Фрэнни никогда не жалела об этом.

Она выключила верхнее освещение, оставив лишь маленькую настольную лампу. В полумраке комната казалась почти уютной, и Фрэнни решила оставить так. Еще год, и она сможет купить где‑нибудь собственную квартиру. Квартирка, конечно, будет совсем крошечная, но Фрэнни обставит ее по собственному вкусу.

Она взяла с дивана роман Джилли Купер, который только что начала читать, отметила про себя страницу и закрыла его. Девушка запихнула книгу на полку, достала сборник рассказов Ги де Мопассана, открыла, не глядя, и небрежно положила обложкой вверх на то же место на диване.

Ближе к восьми часам Фрэнни начала нервничать. Она зашла в спальню и взглянула на себя в зеркало.