|
Звучит это несколько странно, так как в 1910 г. в городе, как известно, оставалось всего 32 борделя с 300 женщинами – в основном очень дешевые заведения для удовлетворения нужд простого народа, которому было не до эротических изысков. В свете этого не менее странными представляются и воспоминания дочери Г. Распутина М. Распутиной, писавшей о том, что в начале века петербургские дома терпимости «были укомплектованы» девушками из Африки, Азии, Южной Америки, что «здесь можно было увидеть разнообразные сцены, изображающие порок». По словам М. Распутиной, большим успехом пользовалась пантомима, разыгрываемая в одном из борделей города. Она изображала «классную комнату, где миловидная учительница, заручившись поддержкой своих питомиц, раздевалась догола и предавалась порочной любви с одной из девочек». Можно было якобы увидеть в публичных домах сцены скотоложества и гомосексуализма . Позиция М. Распутиной понятна: она всячески старалась очистить образ отца от скверной славы развратника и сластолюбца, переложив вину за процветание порока на атмосферу Петербурга в целом. Но аналогичные утверждения непростительны медикам и правоведам.
Российский, в том числе петербургский, официальный разврат был до удивления примитивен. «Египетские ночи» и «афинские оргии» существовали лишь в воспаленном воображении эротоманов. Реальность оказывалась гораздо прозаичнее и потому страшнее. Конечно, не следует отрицать, что среди петербуржцев имелись выражаясь современным языком, и представители сексуальных меньшинств, и лица, склонные к зоофилии. Но подобные сексуальные изыски не могли быть введены в ранг официальных услуг в публичных домах именно благодаря столь не нравившемуся демократически настроенной общественности врачебно полицейскому надзору, хотя это почему то не принималось во внимание. Напротив, Первый съезд по борьбе с торгом женщинами потребовал от правительства решительно покончить с и без того находившимися на грани упадка публичными домами.
Властные структуры тянули с решением этого вопроса, пытаясь передать его на усмотрение органов городского управления, в частности Думы. Врачебно полицейский комитет, напротив, настаивал на существовании и даже расширении сети борделей, так как за их обитательницами легче было следить. В 1912 г. представители комитета высказывали свою идею в Министерстве внутренних дел, что вызвало бурный всплеск возмущения аболиционистов. В начале 1913 г. они вновь развернули кампанию за полное уничтожение публичных домов. История же рассудила по своему. Административно медицинские учреждения не в состоянии были поддерживать индустрию продажной любви в формах, более удобных для контроля и регламентации, и эти формы отмирали сами по себе. Однако это мало удовлетворяло аболиционистов, которые параллельно продолжали вести борьбу за полную отмену всякого надзора за проституцией.
Такая борьба, безусловно, нуждалась в теоретическом обосновании. Идеологами ее выступили Д. Д. Ахшарумов – писатель, петрашевец, впоследствии получивший медицинское образование, И. И. Канкарович, упоминавшаяся уже неоднократно М. И. Покровская. Наиболее обоснованно и детально идеи российского аболиционизма были изложены А. И. Елистратовым в книге «О прикреплении женщин к проституции». «Режим регламентированной проституции, – утверждал А. И. Елистратов, – это тяжелый привесок, который для женщин из не владеющих общественных групп усиливает общий социальный гнет» . Свои рассуждения он прежде всего, строил на тезисе о притеснении личной свободы с помощью административно медицинского надзора. С этим тезисом бессмысленно спорить, так как официальная регистрация подразумевала обмен паспорта на «желтый билет» и ущемление в гражданских правах. Но, как выяснилось в ходе опросов самих проституток, они рассматривали свое «бесправие» с очень своеобразной точки зрения. |
