Валерка стал бывать у них в мастерской что ни день. Подчас, нализавшись, ухлестывал за бабами, — Наташа сердилась. И опять стал непременным другом дома, будто между ними троими ничего никогда и не было. И, несмотря на то, что был в этом ладе, в этой симметрии для Наташи какой-то даже уют, елей для дамского тщеславия, она день за днем стала все больше раздражаться, особенно когда оба мужа принимались жарко спорить об искусстве и политике, забывая о ее рядом наличии. Нет, чтобы сцепиться из-за нее, надавать один другому по морде.

К концу зимы, проведенной на чердаке, Наташа стала будто задыхаться, подчас выбегала по мокрым доскам, пугая крыс, которых уже научилась не бояться, стремглав преодолевала восемь этажей по обшарпанной, с крошащимися ступеньками, с рушащимися перилами лестнице, пока ни оказывалась на оттаявшем уже бульваре. Бухалась на лавочку и, отдышавшись, принималась думать.

По всему выходило, что она совсем заплутала и заблудилась, и надо из всего этого выпутываться. Но она не знала — как. Она, вспоминая бабушку Стужину, думала о том, что ее все-таки учили относиться к жизни, как к ответственной задаче, как к обязанности человека. Как к необходимости ежедневно строить жизнь — мать так и говорила: ну, с этим-то жизнь не построишь. А ее молодые мужья как раз ничего не строили, хоть и закончили свои институты, один — медицинский, другой — Суриковский, были каждый в своем деле умельцы. Но именно ответственности им и не хватало, все как-то тяп-ляп, — если так строить даже сарай, и то рано или поздно крыша может рухнуть на голову.

Отчего так — Наташа не знала, но был для нее в этом их богемстве, в стремлении жить табором, привкус саморазрушения. Она же к жизни относилась благоговейно, к любой жизни, и если б когда-нибудь ей пришла бы в голову мысль о самоубийстве, она содрогнулась бы, отшатнулась в ужасе и отвращении. И теперь Наташа недоумевала, как же она-то могла так долго все это терпеть. Наверное, при ее воспитании вся эта мужская необязательность ее и повлекла, этот плод ей оказался сладок с непривычки, ведь прежде такого в ее жизни никогда не было… И не будет, с твердостью говорила себе Наташа.

Той смутной весной она и повстречала своего лейтенанта. Своего будущего полковника.

Глава 10. ЗАМУЖЕМ

Теперь-то, спустя двадцать лет, ей было сладко поминать свои безумные молодые годы. И, несколько и стесняясь, и хорохорясь перед самой собой, вспоминала, как приладилась наставлять рога обоим своим мужьям. Впрочем, с грустной честностью констатировала Наташа, оба этого совершенно не замечали. А если бы и узнали — наверняка не придали бы должного значения. Хотя, быть может, и выгнали бы с чердака. В конце концов, от девиц, желающих похозяйничать в богемной вольной мастерской, где обретались молодые и щедрые, веселые мужчины, в те годы отбою не было.

Но дело сложилось само собой. Со старшим лейтенантом Владимиром Брезгиным Наташа познакомилась, как это ни смешно, в Ленинской библиотеке. Дело в том, что хоть и жила она жизнью нервной, диковатой и разбросанной, но все ж таки ухитрилась за это время получить диплом, сдать кандидатский минимум и проскочить в аспирантуру к своему же кафедральному руководителю. А старший лейтенант Брезгин, слушатель Военно-инженерной Академии, как оказалось, не довольствовался имеющейся в его учебном заведении специальной литературой, но — само образовывался, расширяя свой кругозор — вплоть до чтения Камю. Вот так они и встретились впервые взглядами — в читальном зале, каждый со своей настольной лампой зеленого стекла.

У молодого офицера были, что называется, открытое лицо и добрые глаза. И это — не фигура речи: старший лейтенант Брезгин, действительно, был и добр, и романтичен. И, несмотря на молодость, очевидно основателен, — что-то от покойного отца померещилось в нем Наташе. Наличие иерархии ценностей, как принято было говорить на университетских семинарах в те годы: ведь это было, когда Андреев читал про сюрреалистов, а Мамардашвили — о Прусте: Наташа кое-какие лекции посещала, конспектировала, но понимала мало.