Аглая Самойловна принесла водки и, похоже, по дороге сама приложилась: щеки раскраснелись, глаза блестят. Ларионов ее осудил:

— Сколько держалась, Аглаюшка, стоит ли начинать?

Женщина беззаботно отмахнулась:

— А-а, какая теперь разница.

— Что такое случилось?

— Вестник смерти явился. Спасения нет. Значит, пора собираться.

Егор попробовал ее успокоить:

— Почему так мрачно, уважаемая Аглая Самойловна? Ваш муж в одиночку сражался — и ничего, обошлось. А тут целый город поднимется.

— Я не возражаю, — Аглая Самойловна улыбнулась точно так, как улыбалась покойная Тарасовна, когда он нес всякую книжную чушь. — Вас не остановишь. Но куда вам против них? На Фоме живого места нет, вы мальчик совсем. Говорят же, старый да малый. Вы даже не понимаете, на что замахнулись. У них рать несметная, у вас две фиги в кармане. На что надеетесь?

Фома Гаврилович налил водки в две чашки, себе и Егору, угрюмо молчал. И видно, что мыслями уже далеко. Может быть, в пикете, а может, в старой лаборатории, где все программы остались незавершенными. Никто не догадывался, как тяжко ему возвращаться в воображении на кладбище великой советской науки, вглядываться незрячими глазами, мутными от слез, в погасшие пульты, мысленно пролистывать незаконченные расчеты, выискивая ошибку, которая не имела значения, потому что ошибкой, по-видимому, оказалась вся его жизнь. У него будто руки отрубили, когда закрыли институт. Дальнейшие унижения уже ничего не значили. Его тоска уравновешивалась лишь ненавистью и презрением, которые он испытывал к орде завоевателей, невежественных, заносчивых и патологически жестоких. Очевидно, что это не люди, мутанты, но оставался открытым вопрос, как долго они смогут торжествовать. В гуманитарном отношении они ничего из себя не представляли, но обладали проницательными, компьютерными мозгами биороботов и в совершенстве владели приемами информационного, силового подавления инакомыслия. Человеку науки, иными словами, человеку не совсем от мира сего, Ларионову, в сущности, всегда было безразлично, какое время на дворе: социалистическое, капиталистическое или первобытно-феодальное, лишь бы не мешали работать, но эти!.. Поработив страну, они лишили ее обитателей простого, насущного права быть хомо сапиенс, поставили на колени и внушили людям, что они скоты. Самое необъяснимое, огромная часть так называемых россиян в это охотно поверила, первей всех творческая интеллигенция, с каким-то безумным, патологическим восторгом заверещавшая со всех жердочек, что раньше они жили в коммунистическом аду, в лагерях и тюрьмах, теперь же, наконец, впервые за тысячелетие вырвались на свободу, хвала дядюшке Клинтону. Действительно, это было смешно, когда бы не было так пошло.

— Видите, — сказала женщина Егору, — он меня никогда не слушает.

— Неправда. — Ларионов выпил водки, черты его лица разгладились, отеки посветлели. — Я тебя слушаю, дорогая, но когда ты говоришь глупости, мне не хочется отвечать.

— Какую же глупость я сказала?

— Да вот это — старый да малый, рать несметная. Ох, Аглаюшка, у страха всегда глаза велики. Чего же она, эта рать несметная, меня, сирого, до сей поры не укокошила?

— Фома, ну что ты говоришь. На тебе же опыт проводят. Мне доктор Шульц сказал. Он тебя в Мюнхен отвезет, на потеху образованной публике. Поэтому тебя до смерти не забивают, только учат уму-разуму.

— Доктор Шульц? Как ты с ним снюхалась?

Аглая не ответила, побежала из комнаты, будто что-то вспомнила. Вернулась с пустой чашкой.

— Налейте и мне, пожалуйста. На поминках грех не выпить.

Муж выполнил ее просьбу, повернулся к Егору:

— Вы что, совсем не пьете, молодой человек?

— Я же на работе, — сказал Егор.