-  Так бы сразу и сказали. До чего же вы, мужики, бестолковые, - парировала Ольга. - Вон какая-то сумочка лежит на верхней полке.

    Потертый, когда-то, вероятно, дорогой и элегантный, пузатенький ридикюль действительно лежал на самом видном месте.

    -  Какая же ты, Олюшка, умница! - восхитился Гутмахер. - Это надо же, все видит и знает!

    Ольга удовлетворенно хмыкнула и справедливое замечание оспаривать не стала. Аарон Моисеевич бережно взял в руки семейную реликвию, и мы вернулись в лабораторию. Архив, хранящийся в сумочке, был интересен, но, к сожалению, не представлял для меня никакой ценности - это были в основном отчетные финансовые документы о выплате налогов и прочих государственных поборов советского периода. Из интересующего нас времени сохранилась только две банковские закладные на землю и постройку. Никаких документов, удостоверяющих личность предков Гутмахера, в нем не оказалось.

    -  Документы были. Я отчетливо помню, - сказал Аарон Моисеевич, когда мы кончили перебирать старые бумаги.

    -  Я в подвал больше не полезу, - категорично заявила Ольга.

    -  Можно, я сам покопаюсь в ваших вещах? - спросил я хозяина.

    -  Конечно, конечно, - поспешно согласился Гутмахер. Я опять влез в подполье и начал методично перебирать вековые захоронки прошедшей эпохи. Ольга зря наезжала на родственников Гутмахера, порядок, по которому были складированы вещи, подчинялся определенной системе, и когда я в ней разобрался, то без труда разыскал муаровые папки с бумагами. В основном это были рукописи на пожелтевшей от времени бумаги с выцветшими чернилами и машинописными текстами. Однако, в одной из папок оказались документы, видимо, спрятанные туда после того, как их после революции отменили и поменяли на серпасто-молоткастые пролетарские ксивы.

    Я победителем вернулся в лабораторию и представил товарищам документальную историю семьи владельцев дачи. А взамен услышал пространные комментарии к этим семейным хроникам. Семейство у Аарона Моисеевича было весьма необычное, и входили в него не только представители русского иудейства, но еще восемь, как я подсчитал, других национальностей. Короче говоря, каждое поколение отображалось представителями разных, в том числе и экзотических, народов. Такое смешение кровей и рас, скорее всего, и набило голову кудлатого, носатого потомка столь неординарным количеством извилин.

    -  Так вы, собственно, какой национальности? - спросил я, окончательно запутавшись в его предках и степенях родства.

    -  Так просто я, пожалуй, не смогу вам ответить, все зависит от традиций определять национальную принадлежность, - ответил Гутмахер. - Пожалуй, наиболее близко будет понятие «евразиец», и то потому, что у меня нет ни одного пращура с других континентов.

    Все наши разговоры на вольные темы начались после того, как я подобрал-таки себе подходящий паспорт. Выписан он был в 1884 году на имя лютеранина Василия Тимофеевича Харлсона. Документ был еще без фотографии, вместо которой следовало описание примет давно усопшего лютеранина. К сожалению, у нас с Харслоном совпадали только возраст, пол и отсутствие особых примет. Впрочем, условно можно было смириться с описанными чертами лица и цветом глаз. А вот что касается масти и роста, то тут не было ничего общего. Прадедушка Гутмахера был низкорослым блондином, в то время как я - высокий, четко выраженный шатен.

    -  Оль, в твоем имуществе случайно нет краски для волос? - спросил я. - Или хотя бы перекиси водорода обесцветить волосы? Придется сделаться белокурой бестией.

    -  Зачем вам краска, - вмешался Гутмахер, - давайте сделаем новый паспорт на компьютере.