Расчет у меня был простой. Как только ситуация хоть немного стабилизируется, новые русские вспомнят про свои незавершенки и начнут спешно их достраивать – хотя бы для того чтобы они стали полноценной недвижимостью, под залог которой можно брать кредиты, а при острой нужде – просто продать. Вот тут‑то я и переброшу все бригады на стройку и наверстаю упущенное, тем более что столярки и заготовок мне хватит с избытком.

Поначалу мои расчеты оправдывались. Народ был при деле, и, хотя вместе с курсом доллара подскочили цены на все, даже на аренду трелевочных тракторов, в которых не было ни единой импортной детали, мне все же кое‑как удавалось сводить концы с концами. Я даже сохранил привязку зарплаты к доллару, как и до кризиса, хоть и платил поменьше – по полторы сотни баксов моему помощнику Мишке Чванову и другим бригадирам и по сто остальным работягам. Зарплата, таким образом, индексировалась автоматически. Экономически это было не слишком разумно, но больно уж не хотелось расставаться с ролью благодетеля моего Затопино и начавших оживать окрестных полувымороченных деревень. То, что личный мой заработок с трехсот баксов сократился практически до нуля, меня как‑то не слишком тревожило. Кое‑что еще оставалось в загашнике, да и при нужде всегда можно было заработать в мухинско‑боцманском «МХ плюс», за которым после нескольких удачных дел закрепилась репутация серьезного агентства, где работают серьезные люди.

Первый удар по неустойчивому финансовому равновесию ИЧП «Затопино» обрушился со стороны банка СБС‑АГРО, где я держал свои оборотные средства и где они благополучно зависли до лучших времен. Потом энергетики взвинтили цены до несуразных размеров. Теоретически для всех, а на деле только для моего ИЧП, потому что во всей округе только я и платил за электроэнергию. У школ и больниц денег не было, у колхозов – тем более, а свинокомплексы отключать было нельзя, потому что перманентно поддатый электорат в потемках мог свалиться в грязь и его могли сожрать тощие, как козы, и вечно голодые свиньи. А это было бы политически неправильно, так как вооружало коммунистов в их борьбе против прогнившего ельцинского режима. Да и в самом деле: при советской власти колхозники ели свиней, а теперь, при демократах, свиньи едят колхозников? Нет, допустить этого было нельзя. А поскольку за электричество платить все‑таки кто‑то должен, в районе решили, что это буду я.

Энергетиков мне удалось урезонить, снизили цену на целых пятнадцать процентов, но тут навалилось налоговое управление. Приехала старая комсомолка, преисполненная классовой ненависти к мироедам‑предпринимателям, и оценила мои станки и производственные помещения в такую сумму, что от нулей у меня зарябило в глазах, а налог с основных фондов вполне мог составить доходную часть бюджета небольшого района. Доказывать ей что‑либо было бесполезно, на все у нее был только один ответ: «У нас учителя по полгода не получают зар‑плату, в больницах лекарств нет, а такие, как вы, Пастухов, на джипах раскатывают! Стыдно!»

Я не очень понял, за что мне должно быть стыдно – то ли за мой «ниссан‑террано», на котором я возил в прицепе столярку заказчикам, то ли за учителей, работающих без зарплаты, вместо того чтобы объявить бессрочную забастовку. Но срочно отправил жену Мишки Чванова Любу, бухгалтершу моего ИЧП, в Москву на курсы повышения квалификации. Реклама обещала, что всего за пятьсот у. е. самые опытные экономисты и юристы научат экономить на налогах, не нарушая закон, а умело обходя его, что, как известно, преступлением не является. Но Люба, хоть и была в школе круглой отличницей, а за годы работы в колхозной бухгалтерии овладела искусством составлять балансы, после этих курсов растеряла весь свой словарный запас. Он сузился от «нельзя» до «надо заплатить, а то оштрафуют». Вот и верь после этого рекламе.

Но я держался. Продолжал надеяться. Каждое воскресенье заезжал на Осетр и с удовлетворением отмечал, что в поселке все чаще стали появляться «лендкрузеры» и «мерседесы» моих работодателей.