— С кем? С этим государственным монстром?

— И все-таки! — посмотрела на меня О. Александрова.

— Вот за это я тебя и люблю, — поцеловал в щеку. — За твое безумие. И, прости, веру. — И взялся за телефон.

М. сидел за режиссерским столиком и смотрел перед собой. В меркнувшем свете софитов проявилась фигура человека в кожаной куртке и галифе. М., вглядываясь, неуверенно спросил:

— Величко?.. Комиссар? Ты?

— Я.

— Ты там… пропал… Я пытался навести справки.

— Зачем, друже? Не можно это делать.

— Ты меня спас, Величко. Помнишь? На юге.

— Помятаю. Тебя хотели стрельнуть… мои хлопцы… Как контру.

— А тебя уже нет среди нас?

— Ты ж меня помятаешь?

— Я тебя хочу спросить…

— Меня стрельнули… как контру… Мои хлопцы… Хотя они были уже не мои хлопцы.

— Но почему? Почему, комиссар? Свои — своих?

— Меня командировали на юг. А там был голод. Дороги, степи, всякие железные пути в костях… хотели бежать от голода… Куда? А у нас приказ не пускать! Стрелять!.. И стреляли, и кидали с поездов, чтобы помирали на родной стороне. А они одного хотели — жрать. Ты знаешь, странная, однако, у человека случается охота — жрать. Это не понять, если сам сытый. Они жрали, обгладывали деревья, траву жрали, собак, кошек; а бывало — заничтожали своих ребятят и варили похлебку с них… Ты ж никогда похлебку из мяса человечинки… Говорят, добрая сладкая похлебка…

— Замолчи, Величко! — закричал М., умирая. — Замолчи, ради Бога!

— Когда вернулся — доложил. Догадка была у меня: ОН голодом пожелал вогнать селянского мужика в колхоз, в счастливую жизнь. Это был ЕГО план.

— Величко-Величко!.. Восемь миллионов?!

— Ты знаешь?

— Знаю! — Метнулся на сцену. — «Приезжайте к нам, дорогие товарищи правительство, отдохнуть. Мы вам и по шесть кило прибавим!..» Свет!.. Дайте свет!.. Гляди, Величко! Какой райский уголок!.. А? Нравится?

— Что это такое? — Комиссар ходил по сцене, смотрел; взял яблоко из корзины, куснул. — Тьфу ты! Вата?!

— Вата, Величко, вата! Бутафор-р-рия!.. Хотел в чужую шкуру залезть. А не получается. Нет искренности. Ты понимаешь? А какая искренность, когда у меня перепуганная душа?

— Не казни себя. И без тебя — тебя…

— И что мне делать, Величко? Что?

— Уезжай. Пока есть такая возможность. Через месяц ее, может, и не будет.

— Куда? Это же мой Театр! Мой Театр?

— Это не твой театр, друже. Это ЕГО театр. Бог должен быть один.

— Я тебя не понимаю!

— Ты бог в театре, ОН — в стране. У НЕГО — миллионы, у тебя актеры… Ты же любишь, когда перед тобой преклоняются, тобой восхищаются…

— Не сметь! — М. в исступлении. — Я заслужил, чтобы мной!.. чтобы меня!.. чтобы!!!

— Чем заслужил? — спокойно спросил Комиссар. — Этими намалеванными хатками и садками?

— Это… так… — Режиссер отступил, едва не упал на корзину. — Так нечестно, Величко.

— Я тебя понимаю… понимаю, — вздохнул человек, поскрипывая курткой. — Всех ломают, как сухостой в лесу. Кого как — кнутом или пряником. И не мне судить. Я тоже виноват, хотя в двадцать третьем году обращался в ЦК с «Заявлением 46», где мы предупреждали о режиме чиновничьей диктатуры внутри партии.