— У меня дети, их кормить надо, — отвечает. — И жена, и теща, и тесть, и тетя, и сестры, и братья.

— Понимаю, но зачем так жертвовать собой — гнобить здоровье?

— Дурачок! — усмехается. — А литературные негры на хрена? У меня есть имя, а у них — жопы, а вместе мы клепаем бабки. Плохо, что ли?

— Ничего хорошего, — не соглашаешься. — Раньше ты был соколом, а теперь взбесившийся ворон, по которому никто не сыграет последний реквием…

— А, брось! — отмахивается. — Пошли лучше, братец, в ресторацию. Винегретику с водочкой поклюем?

Идешь в ведомственный ресторан. А там одни бандиты и некоторые писатели — писатели, условно говоря, разумеется. Под пищу дела-делишки обтяпывают и за податливые колени целеустремленных девушек ловят, мол, ты, рыбка золотая, есть мое вдохновение и единственная отрада.

Ты тоже садишься за столик и начинаешь в кормоизмельченном винегрете ковыряться, слушая планы собеседника на будущее.

— Я, — говорит, — хочу выпустить роман на вечную тему.

— На какую же?

— О любви-с между мальчиком и девочкой. Им, скажем, по шестнадцать лет, а их отцы ненавидят друг друга, у каждого своя банда…

— Прости, это, кажется, уже было.

— У кого? — удивляется.

— У Шекспира.

— Плохо! — И хлопает рюмочку водки. — Но на мой век идей хватит! Родим чего-нибудь… эдакое… ор-р-ригинальное!..

— А может, не надо? — просишь.

— Как это не надо? — возмущается. — Что ты понимаешь в процессе творческом? И вообще кто такой? Член Союза?

— Не член.

— Книга хоть имеется?

— Рукопись.

— А у меня сколько книг?

— «Негры» пишут, сам говорил.

— Ничего не говорил тебе, правдоискатель, — рычит беллетрист. — Я сам пишу. По повелению, блядь, сердца…

И ты представляешь сердце носителя высших морально-нравственных ценностей и хапуги от литературы, которую он, как ресторанную девку, разнообразно имеет… И напоминает тебе это сердце… своей пурпурностью… бесстыдностью… нацеленностью…

в урологическом отделении скорбные больные своротили по причине неумеренного пользования унитаз, и Кулешову пришлось восстанавливать на месте предмет первой необходимости. Потом он вернулся в котельную и увидел: Сушко, как любящая мамаша, вскармливает молочной смесью из бутылочки новорожденного человека; Глотов же разливает в стаканы водочную смесь.

— Откуда ребеночек? — удивился Кулешов.

— Все оттуда, — находчиво отвечал Глотов. — Вперед, Сашок! — И протянул тому стакан.

— Вперед, — привычно сказал Кулешов.

Через полчаса мощный огонь пел в топке — пьяненький Кулешов, опираясь на совковую лопату, кричал:

— Есть пламя!

— Отлично! — Глотов почему-то взял на руки одеяльный конвертик, где проживал свою несознательную жизнь младенец. — Топку-то не закрывай!

— А может, не надо? — отрывал от стола трафаретную голову Сушко.

— Уговор дороже денег! — И Глотов неверно шагнул к печи.

— Огоньку поглядеть! — захихикал Кулешов. — В огне — сила! Мощь! Ударный труд!

— Во! Во! Верные речи говоришь! — И совестливым движением вкинул в пламя то, что держал в руках.