там мирно жили; утверждают, что там тепло, уютно и сносно кормят. И я бы согласился жить и ничего не помнить, но маме, должно быть, надоело таскать двух обормотов, и нас попросили из надежного убежища.
Жаль.
Строгий кабинет шефа-руководителя корпункта и филиала ЦРУ. В нем двое: сам хозяин кабинета (это его упитанная и круглая физия попала в х-фокус объектива) и симпатичный журналист с видеокамерой. Коллеги ведут напряженную беседу — на языке великом и могучем.
— Ник, как говорят русские: сделал дело — водку пей смело. Так, кажется? — спрашивает руководитель.
— Русские еще говорят: не в свои сани — не ложись. С чужой женой. Я журналист, а не лазутчик! — артачится.
— Ник! Ты же сам нашел этот народный самородок! Сахо… как его? Сахоруйко?
— Загоруйко!
— Ты его откопал, а русские его тут же…
— Что?
— Закопали! — Вытаскивает из стола фотографии. — У нас есть сведения, что Сахаруйко…
— Загоруйко!
— Черт, язык сломаешь… Его перевели на секретный Объект, нам неизвестный. С какой целью?
— Это шпионаж! — возмущается Ник.
— Это репортаж. Сенсационный, быть может, — поднимает палец руководитель. — Ты же у нас ас журналистики, так?.. Из аса воздушных трасс — отличный репортер. Самолеты, катастрофы, заводы, химики-крези — это твое, Ник!.. Погляди-погляди.
Журналист неохотно берет со стола фотографии:
— Новое химическое производство? Странно! Ни реки, ни дорог, ни труб.
— Страна ребусов. Загадочная русская душа.
— Да-а-а, но…
— А поможет нам с ребусом… — Шеф-руководитель топит кнопку вызова на столе. — Кажется, вы уже знакомы? Это — Николь.
На пороге кабинета появляется блондинка. Та самая, в мини-юбке. От удивления Ник открывает рот — и забывает его закрыть.
Алька умерла лет семь назад или двадцать семь лет назад — что не имеет принципиального значения. Она умерла, а я остался — лежал, ел черешню и плевал скользкими онкольными косточками в потолок, когда пришел Бонапарт, он же Бо, он же Боря, и сообщил:
— Она меня отвергла.
— Кто?
— Аида.
— А это кто?
— Наездница.
— Почему?
— Не знаю… — Пускал слюни и смотрел глазами грызуна. При этом жрал мою черешню вместе с косточками и беспрестанно сучил куцыми, словно ампутированными, ножками-ручками.
— Ты напоминаешь мне вождя, — сказал я.
— Вождя? — удивился мой приятель. — Какого вождя?
Однажды, когда мы жили, мама отвела меня и Альку в Мавзолей… долго тащила по военно-хозяйственной брусчатке… теряя в многоножной шаркающей пролетаризованной массе… находила… и мы висели на рефлексивных ее руках… и А. требовала:
— Хочу писать… хочу писать… хочу писать…
А я молчал, хотя тоже хотел… Мама религиозно закатывала глаза и молилась:
— Потерпи-потерпи-потерпи!
Как можно терпеть, если очень хочется?
И поэтому мы с А. толком не рассмотрели рыжеватую, как конский хвост, святыню.
Не знаю как Алька, у меня было единственное желание: чтобы организованная радетельная мука поскорее закончилась и я бы мог выпустить на свободу мной переработанную газированную воду, которой злоупотребил с единоутробной сестрой.
Когда же это наконец случилось под оккультированной бастионной стеной, я услышал радостный голос А. |