В другой раз ее как-то целый вечер не было дома (это было уж месяца два после короткого их знакомства). Брусин все сидел в углу такой угрюмый и ни слова не говорил. Наконец он подошел ко мне.

— Как ты думаешь? — спросил он меня, — счастлива она со мной?

— Право, не знаю; тебе, кажется, лучше следует это видеть. Он начал ходить по комнате, как это всегда делывал в за труднительных обстоятельствах.

— Да, — говорил он сквозь зубы, как будто размышляя сам с собой, — однако ж вот уж целый вечер ее нет с нами.

Я расхохотался.

— Что ж ты смеешься? разве мое предположенье не может быть справедливым?

— Странно, однако ж, из того, что она один вечер проводит без тебя, заключать, что она тебя разлюбила!

Он снова начал ходить, и только урывками я мог слышать, что он ворчал себе под нос: «Однако ж она прежде ни одной минуты не хотела быть без меня, а вот теперь уж и целый вечер…» И беспрестанно поглядывал на часы.

Потом вдруг опять остановился передо мной.

— Знаешь ли что? у меня явилась мысль…

— Опять мысль? ну, говори, что еще такое?

— Не сделать ли мне ей какой-нибудь сюрприз?

— То есть, что ж такое «сюрприз»?

— Ну, подарить что-нибудь… платьице, мантильку… Я глядел на него во все глаза.

— Это, верно, для того, чтоб возвратилась ее нежность к вам, Александр Андреич?

Он оскорбился.

— С тобой, право, ни о чем серьезно говорить нельзя, — сказал он обиженным тоном.

— Одно меня только удивляет тут, Александр Андреич: зачем вы себя мучите беспрестанно, зачем шпигуете себя разными пугалами? Ведь этак, знаете, не мудрено, что она и в самом деле перестанет любить вас.

— Это как?

— Да очень ясно; вот вы теперь ни из-за чего, просто из какого-то дикого удовольствия волнуете себе кровь. Что, если она воротится домой? Вы думаете, что ваши химеры не отразятся на вашем обхожденье с ней? Вы думаете, что это не положит печати принужденья на ваши взаимные отношения? А ведь от принуждения куда как недалеко до равнодушия! Эй, берегитесь, Александр Андреич, — опасную игру вы затеяли!

Но он никак не хотел убедиться и все продолжал пичкать себе голову всякими дикостями. Уж я не могу вам пересказать, чего он не передумал: уж и разлюбила-то она его, да и не любила совсем, а так только отдалась, в надежде поживиться от него чем-нибудь… Даже досадно и обидно было слышать, как человек так глубоко унижает себя. Иногда вдруг снова начинал придумывать средства возбудить в ней quasi-остывшую нежность, и тут была тьма-тьмущая всяких нелепостей. То хотел он ей купить платье, то свозить на Крестовский, то конфет фунт подарить. А надо вам сказать, что о будущности женщины он имел самые широкие понятия, — да вот то-то и есть: все они таковы, романтики! как на словах, так хоть кого за пояс заткнут, а дойдет до дела…

Как я предугадывал, так и случилось, и в отношениях их поселилась совершенная холодность. Я решительно не мог понять этого человека, несмотря на то что часто и пристально вглядывался в него. С одной стороны, мне казалось, что он вовсе никогда и не любил Ольгу, что весь этот чад восторгов и упоений, которых я был свидетелем, был не что иное, как болезненное раздражение воображенья… Но, с другой стороны, отчего эти мученья, отчего эта ревность? зачем преследовал он ее, и, признаюсь, преследовал иногда так, что обхождение его глубоко оскорбляло меня?

Воспитание, господа, воспитание извратило его ум и сердце, а он не имел силы пересоздать себя. Воспитание сделало то, что он ни на чем не мог остановиться и беспрестанно кидался в крайности.