Это, что ни говорите, плачевный конец — не только краткого, но респектабельного республиканского последнего периода Пруссии, но и вообще прусской истории. Могло ли и должно ли было прусское правительство пройти его несколько более героически, не следовало ли на насилие ответить насилием — об этом и тогда много было споров, и по сей день еще спорят. Отто Браун и его министр внутренних дел, вестфалец Кард Северинг, вплоть до своей смерти придерживались того мнения, что их негероическое поведение было благоразумным и правильным. Сопротивление, пишет Отто Браун спустя долгое время после 1945 года в своих воспоминаниях, не только бы означало гражданскую войну, но и кровавое поражение. Прусская полиция не достигала численности рейхсвера, внутренне она не была готова к вооруженной борьбе против рейхсвера; у рабочих же не было оружия. Всеобщая забастовка при наличии 6 миллионов безработных была невозможна. Это все хорошо звучит. Однако остается все-таки впечатление бесславного отречения от самого себя — вследствие наскока, в котором все же несомненно скрывалась доля блефа. Ведь и Папен тоже не был в сильной позиции. Рейхсвер столь же мало был готов к гражданской войне, как и прусская полиция, и если бы Папену намекнули на возможность развития гражданской войны, то возможно он бы и отступил, как это действительно произошло через пару месяцев, когда ему были выставлены подобные наглые требования.

Но примечательным — а для сдачи без борьбы Пруссии пожалуй и решающим — было то, что в сознании действовавших тогда лиц и их современников о Пруссии более вовсе не было речи. Ведь уже за двенадцать лет до того это государство было готово войти в единое немецкое государство. Оно само по себе стало проблематичным, государственная воля к самоутверждению по отношению к рейху покинула его. Для Пруссии образца 1932 года 20-го июля в общем речь о Пруссии как Пруссии более не шла. Для нее удар Папена по прусскому государству был всего лишь шахматным ходом в трехсторонней борьбе между республиканцами, Немецкой национальной народной партией и национал-социалистами за господство в рейхе. Это был главный вопрос в 1932 году, и для современников падение бастиона республиканцев — Пруссии — было прежде всего победой немецкой национальной партии реставрации: захватывая бастион социал-демократов Германии Пруссию, Папен наносил прямой удар по республиканцам, а непрямой также по национал-социалистам, и усиливал Немецкую национальную народную партию. Эта партия надеялась тогда в схватке между правыми и левыми народными партиями стать выигрывающей третьей стороной и создать господство высших классов. Что особенно сбивало при этом с толку, так это то, что они уже во время Веймарской республики завладели словом "Пруссия", как будто бы Пруссия всегда была их учреждением, и использовали "Пруссию" как знамя и как дубину, с которыми они могли напасть на республику. Гротескный избирательный плакат тех лет изображал кровоточащее сердце с подписью: "Прусское сердце! Кто излечит тебя? Немецкая национальная народная партия!" К той же теме относится сомнительная мифологизация Пруссии таким людьми, как Шпенглер и Мёллер Ван ден Брук в двадцатые годы, и — на более низком уровне — фильмы о короле Фридрихе концерна Гугенберга UFA, которые ловко превратили прусского короля в националистическую и реакционную пропагандистскую фигуру. Кульминационным и конечным пунктом этого мошенничества Немецкой национальной народной партии (НННП) с Пруссией был вымученный "День Потсдама" 21 марта 1933 года — торжественное первое заседание новоизбранного при только что назначенном на пост рейхсканцлера Гитлере рейхстага, который должен был скрепить недолговечный и роковой для НННП союз между Папеном и Гитлером. Этот союз в "День Потсдама" изображался как союз прусской традиции с национал-социалистической революцией.