|
Статью тут же перепечатала «Русская мысль» в Париже, замять инцидент стоило немалых усилий. Хализев и Дворцов наперебой уверяли Гридина, что никакой фальсификации нет, и предлагали растереть Козлова в порошок, тем более, что журналист распоясался и крамольные статьи посыпались, как из рога изобилия. Вступать в поединок с прессой Гридин не рискнул: несмотря на его благие намерения, во всех этих статьях содержалась известная доля правды. На одной из пресс‑конференций, уклоняясь от вопроса об отсутствии реакции на статью, Гридин заявил: «Журналист обязан критиковать власть. Это не прихоть. Это его прямая обязанность». Через неделю эти его слова были ернически вынесены в эпиграф очередной статьи. Это было вызовом – и Козлова, и редактора Зырянова, но Гридин его не принял. Теперь, когда их не стало, он искренне жалел об этом. Убийство представлялось ему уже не мерой пресечения выпадов журналиста, а ударом по самому губернатору накануне выборов.
Как ни парадоксально, но, по мере усиления охраны, Гридин приходил ко все большей уверенности, что угроза его жизни вымышлена – в поиске киллера угадывался знакомый почерк. Ни Козлов, ни кто‑либо другой не смогли бы упрекнуть губернатора в мздоимстве. С самого начала он недвусмысленно дал понять своему окружению на всех уровнях, что не берет ни иномарками, ни борзыми щенками, валютных счетов не имеет и заводить не собирается. И даже выкупленную некогда дачу в Сутееве он переоформил – теперь она состояла на балансе обладминистрации. Кого‑то это раздражало, кого‑то приводило в недоумение, но было его защитой – надежной и, быть может, единственной. «Temperantia est custos vitae», – говорили древние. «Умеренность – страж жизни». В его ситуации это следовало понимать буквально.
Поднялись в отдельный кабинет на втором этаже, обитый велюром и бесшумный, если не считать морского плеска за окном. – Садись, Костя. Когда мы с тобой трапезничали вдвоем, уж и не помню. Гридин сел за круглый, покрытый белоснежной накрахмаленной скатертью стол. Судя по сервировке, никого больше не ожидалось. Официант снял крышку с серебряной кастрюли, и по кабинету распространился аромат борща. – А на второе – пельмени, – засмеялся Хализев. – Дине позвонил? – догадался Гридин. – А как же! «Губернатор любит простую пищу». Очень демократично, вполне в духе времени. – Я предпочитал борщ во все времена. Пить не будем, у меня дела. – По сто грамм? – Нет, – Гридин повернулся к официанту: – Спасибо, мы управимся сами. Хализев кивком головы указал официанту на дверь, и тот исчез. Ели, нахваливая борщ и планируя на выходные уху; Хализев выпивал, каждый раз обращаясь к Богу с просьбой, чтобы это была не последняя его рюмка. В конце концов атмосфера недосказанности стала в тягость обоим, – Ты хотел накормить меня обедом? – нарушил молчание Гридин. – Или о чем‑то поговорить? – И то, и другое. – И о чем же пойдет речь? О Бурлакове? Хализев отломил кусочек черного хлеба, обмакнул в соль. Рыбное ассорти, икра, анчоусы, салат из крабов оставались нетронутыми – напряженная атмосфера в преддверии объяснения не располагала к деликатесам. – Почему же о Бурлакове? О нас с тобой. Насколько я могу судить, отношения между нами меняются в худшую сторону. После двадцати трех лет дружбы и всего, что нас связывало в этой жизни, имею я право знать, что происходит? Гридин молча доел борщ, вымазал по оставшейся с детства привычке тарелку хлебной коркой. – Этот вопрос я мог бы переадресовать тебе. Ты достаточно умен, Аркаша, чтобы чего‑то не понимать. Не слишком ли разыгрались аппетиты у наших общих знакомых? Я, конечно, знал, на что мы идем четыре года тому назад, отмывая награбленные деньги… – Ну, ну, ну! – воздел Хализев руки над головой. |
