– Был у меня такой странный человек Павел.

– Его убили при невыясненных обстоятельствах…

Легенда, экспромтом сочиненная для Булатовой, сработала.

– … и вот мы теперь решили пойти по следам его неопубликованных материалов.

Она неподдельно всплакнула, накапала чего‑то себе в стакан.

– Вы продрогли совсем, зубы стучат. Синий.

– Неважно!

– Курточка на рыбьем меху. У нас не Приморск. Я сварю чаю.

Чайная церемония длилась долго, но была как раз тем, что нужно: казалось, один глоток крепкого и горячего напитка способен поставить все с головы на ноги.

– О чем он спрашивал у вас?

– О Нельке Ветлугиной. Спрашивал, я говорила. Потом будто вспомнил о чем, альбома не досмотрел. Странный такой. Карточку оставил.

Визитка Павла была уже ни к чему.

– Роза Максимовна, вы не смогли бы повторить все то, что говорили Павлу?

Чайный цвет переливался тонкой пенящейся струйкой из чайничка в другой. Розовый цвет, многообещающий, хороший.

– А что она натворила, Вася?

– Васин. Игорь.

– Ой, ой, прошу прощения. Игорь?

– Кто натворил‑то?

– Нелька?

– Почему? Ничего не натворила. Она интересовала Павла.

– Зачем?

– Я тоже хочу об этом узнать.

Он уже трижды пожалел, что обмолвился о его насильственной смерти. Это испугало, женщина что‑то решала для себя, оттягивала разговор.

На салфетках опять появился чай, как ночь тому назад у Булатовой; и снова – кислая‑прекислая, черная, как эта прошедшая ночь, пастила.

– Злая она была девочка, – начала со вздоха хозяйка. – Дикая, как рысь… Нет, вру. Неправда это. Не я сказала – обида во мне. Не дала себя приручить. Внутри у нее все болело, потом выболело. Пустая стала, прости, Аллах, – с печатью смерти в душе. Прямо скажу, не любили ее в интернате.

– За что?

– Не хотела, чтобы ее любили. Дома было плохо, потом предали, бросили. Мать поездом раздавило, отчим удрал. Пила Сонька и, говорят, разгульничала. Материнских прав хотели лишить. Ветлугин бить не бил, а дурак был. Совсем дурак.

– Нелли знала, что он ее удочерил?

– Дети – жестокий народ. Она все говорила, что отец ее великий писатель, во Франции живет. Вот окончит школу, и тогда он заберет ее к себе. И ей завидовали, и за это ее не любили. Из своей же зависти ее не любили. Кто‑то деньги на нее перечислял – до шестнадцатилетия. Потом пустили слух, что мать ее снасильничали, оттуда, мол, Нелька и появилась на свет. Большой скандал в группе был, с дракой. Она мальчика, который это сказал, исцарапала зверски. До сих пор шрамы на лице. Ей бойкот объявили, она убежала. Два дня искали, в лесу нашли. Отыскали отчима во Франции, который ее сперва удочерил, потом бросил. Он ей по нашей просьбе и написал, что, мол, не родной. Это уже в десятом классе было. Мне ее жалко. Всегда жалко. Под конец учебы она смирилась, притихла, а все равно старалась быть одна.

– Что же, никто не поинтересовался, как сложилось у нее дальше?

– Я сказала уже: не было у нее друзей. А мы своими воспитанниками интересуемся, почему?.. Уехала она в 1989 году, сразу после школы, поступать в Ленинград. Много наших в Москву отправилось и в Казань. А она – в Ленинград, отдельно. Уехала и пропала. Запрашивали университет. Сказали, что поступила наша Ветлугина. У нас почти все, кто хочет, поступают: детдом, льготы. Учится, мол, на журналистку, на первом курсе. Через год парнишка один со спортивной командой в Ленинград ездил, я его просила узнать. Посылочку собрала.