Последние пять минут теленовостей занимал репортаж Грошевской. Она брала интервью у Леона Израилевича Шатрова – главного врача Управления санаторно‑курортного лечения облздрава, уверенно комментируя его ответы, касавшиеся состояния здравоохранения в области. Евгений прервал размышления и внимательно вгляделся в экран.

Чуть раскосые глаза за большими, скорее всего декоративными очками с дымчатыми стеклами, широкоскулое лицо молодой и, в общем, весьма недурной собою женщины… Среднего роста, стройная, она обладала низким приятным голосом. В вопросах Шатрову ставку на импровизацию не делала, вела беседу по хорошо продуманной схеме и точно уложилась во время, ни разу не перебив интервьюируемого. В ее жестах, взгляде, словах сквозил рационализм, в тональности беседы чувствовалась если и не надменность, то, по крайней мере, властность, граничившая с демонстрацией превосходства. Полусапожки на высоких каблуках и длинный модный плащ стального цвета увеличивали тележурналистку в росте. Под плащом на шее Грошевской виднелся ярко‑красный газовый шарфик.

Репортаж с морского берега сменился сводкой погоды.

Евгений подскочил к стакану с бурлящей водой, выдернул из розетки вилку кипятильника. Долго размешивая сахар и кофе, он никак не мог вернуться в русло своих размышлений, прерванных появлением Грошевской на экране, – настолько сильным оказалось впечатление, произведенное ею.

«Штучка, однако, – отломил он половинку печенья. – Пашка хоть и старше был, а по сравнению с ней – пацан… Чего же она, черт побери, хотела? Не кассету же с видами на Париж и Измайлово?.. Блокнот Павел привез в Сутеево до поездки во Францию и по возвращении не забирал. Едва ли он ничего не писал в это время. Значит, был другой?..»

Вопросов было хоть отбавляй. Не исключено, некоторые уже нашли ответ в прокуратуре, но что не вызывало сомнения у Евгения, так это то, что убийство было совершено не из мести (Павел ничего не успел сделать, иначе его деяние не могло не стать достоянием гласности), не из соображений пресечь его журналистские выступления и не из ревности (иначе Грошевская уже сидела бы в следственном изоляторе). Оставалось два возможных мотива: занял деньги и не вернул или располагал каким‑то компрометирующим материалом.

Первый наверняка не стоило принимать в расчет: паршивая тысяча (пусть даже две или три) могла перевесить человеческую жизнь разве что в среде уголовников. К тому же, занимая деньги, здравомыслящий Павел наверняка знал, как будет их отдавать. Да и не такой уж большой срок прошел, чтобы кредитор в качестве санкции стал прибегать к крайним мерам: поставили бы на «счетчик», пригрозили бы, избили, в конце концов…

Если же он раздобыл какую‑нибудь пленку или документы с компроматом, то они могли попасть в прокуратуру или их забрал убийца (для чего, возможно, и приходил).

«Что это могло быть? – допив кофе, принялся расхаживать по комнате Евгений. – По словам Алевтины Васильевны Кравцова заинтересовали «какие‑то бумаги и проявленная фотопленка «Кодак». Проявленная. Не исключено, с нее уже были отпечатаны фотографии. Убийца мог забрать фотографии, а пленку не найти. Алевтина Васильевна сказала, Павел продал фотоаппарат до поездки в Париж. В Париже и после он снимал видеокамерой. Что же получается? Какие‑то «несущественные вещи» он привез домой в Сутеево, чтобы не оставлять их в общежитии, а содержащую важную информацию пленку оставил в столе?.. Значит, либо эта пленка не представляла никакой ценности, либо он привез ее из Парижа – снимал, положим, фотоаппаратом Климанковича. Еще вариант: фотографировал до отъезда и возил пленку с собой. Но тогда вряд ли это не нашло бы отражения в его дневнике, последняя запись в котором сделана за день до отъезда.