Воспоминание об этом тяжелом времени сохранилось у пациента. Он считает, что первую из своих сцен он устроил, когда однажды на Рождество он не получил двойного подарка, как ему причиталось, поскольку день Рождества одновременно был и днем его рождения. Своими претензиями и обидами он не щадил и любимую «наню», более того, мучил ее, возможно безжалостнее всего. Но эта фаза изменения характера в его воспоминании неразрывно связана со многими другими странными и болезненными явлениями, которые он не может упорядочить во времени. Все, о чем теперь должно быть сообщено, чего не могло быть одновременно и что полно содержательного противоречия, он относит к одному и тому же промежутку времени, которое обозначает как «еще в первом имении». Он полагает, что они покинули это имение, когда ему было пять лет. Он может рассказать, что страдал страхом, чем пользовалась его сестра, чтобы его помучить. У него была известная книга с картинками, в которой был изображен волк, широко шагающий на задних лапах. Когда он видел эту книгу, он начинал неистово кричать; он боялся, что придет волк и его съест. Но сестра умела всегда так устраивать, что ему приходилось видеть эту картинку, и потешалась его испугом. Между тем он боялся также других животных, больших и маленьких. Однажды он погнался за крупной красивой бабочкой с крыльями в желтую полоску и заостренным кончиком, чтобы ее поймать. (Наверное, это был махаон.) Внезапно его охватил жуткий страх перед бабочкой, и, заревев, он оставил преследование. Он испытывал страх и отвращение также перед жуками и гусеницами. Однако он сумел вспомнить, что в то же время мучил жуков и разрезал гусениц; также и лошади вызывали у него чувство тревоги. Когда били лошадь, он вскрикивал и из-за этого однажды был вынужден покинуть цирк. В других случаях он сам любил бить лошадей. Но действительно ли эти противоположные формы поведения по отношению к животным проявлялись одновременно или же, наоборот, они сменяли друг друга, а если да, то в какой очередности и когда, – этого по его воспоминаниям решить было нельзя. Он не мог также сказать, сменился ли этот его тяжелый период фазой болезни или он продолжался в ее течение. Во всяком случае, его последующие сообщения давали основание предполагать, что в те детские годы он перенес явное выраженное заболевание неврозом навязчивости. Он рассказывал, что долгое время был очень набожным. Перед тем как лечь спать, он должен был долго молиться и бесконечно осенять себя крестным знамением. Он также имел обыкновение по вечерам, взобравшись на кресло, обходить по кругу все иконы, висевшие в комнате, и благоговейно целовать каждую по отдельности. С этим благочестивым церемониалом очень плохо – или, быть может, наоборот, очень хорошо – вязалось то, что он вспоминал богохульные мысли, которые приходили ему в голову как наваждение дьявола. Он должен был думать: Бог – свинья или Бог – дерьмо. Однажды во время поездки на немецкий курорт он страдал оттого, что навязчиво думал о Святой Троице, увидев на улице три кучки навоза или других экскрементов. Тогда же он соблюдал своеобразный церемониал, если видел людей, которых ему становилось жаль: нищих, калек, старцев. Он должен был с шумом выдохнуть воздух, чтобы не стать таким, как они, при определенных других условиях – также втягивать с силой воздух. Мне казалось естественным предположить, что эти явные симптомы невроза навязчивости относились к несколько более позднему времени и периоду развития, чем проявления страха и жестокие поступки по отношению к животным.