– Чтобы она пришла к вам в квартиру?

– Нет, ей надо было просто попасть на крышу. Там что‑то вроде патио, или как там это называется. Я показала ей, где это, и показала, как подпереть дверь, иначе она захлопнется и тебя запрет, как я убедилась на собственном горьком опыте. Я там не стала задерживаться, она ведь работала, ей не хотелось ничьего общества. Для искусства требуется много уединения.

– Значит, вы достаточно уверены, что она была одна.

– Она была одна.

– Куда вы собирались уйти?

– На репетицию в Кэпитал‑центр. Через две недели мы выпускаем «Кукольный дом», а между тем, уверяю вас, некоторые совершенно не готовы к премьере. Господи, да наш Торвальд до сих пор читает роль по бумажке.

– Кэтрин проявляла какие‑то признаки расстройства?

– Никаких. Хотя погодите. Она очень настойчиво хотела попасть на крышу, прямо‑таки рвалась туда, но я сочла, что это возбуждение связано с ее работой. И потом, уверяю вас, Кэтрин – не такая уж открытая книга, если вы понимаете, о чем я. Она регулярно впадает в депрессию, достаточно сильную для того, чтобы ее госпитализировали, но я никогда не видела, как это у нее начинается. Хотя, разумеется, я, как и большинство творческих натур, склонна концентрироваться на себе.

– Значит, вы не удивились бы, узнав, что она покончила с собой?

– О, это просто потрясение, то есть… mon Dieu… вы что, думаете, я дала ей ключ от крыши и сказала: «Давай, дорогая. Приятного тебе самоубийства, а я пока сбегаю на репетицию»? Ну что вы.

Женщина сделала паузу, откинула голову и посмотрела в потолок. Затем снова взглянула на Делорм своими темными театральными глазами.

– Поймите, – проговорила она, – я стою сейчас перед вами совершенно ошеломленная, но при этом из всех людей, которых я знаю, а я знаю многих , – так вот, из всех Кэтрин была человеком, который с наибольшей вероятностью совершил бы самоубийство. В больницу ведь не кладут просто из‑за приступа хандры, вас не помещают в палату из‑за легкого разочарования, и из‑за предменструального синдрома вас не заставляют принимать литий. И потом, вы видели ее работы?

– Некоторые, – ответила Делорм. Она вспомнила выставку, проходившую в библиотеке года два назад: на снимках были ребенок, плачущий на ступенях собора; пустая скамья в парке; одинокий красный зонтик среди дождя. Фотографии, отражающие тоску по чему‑то. Прекрасные, но печальные, – как сама Кэтрин.

– Об этом и речь, – сказала мисс Кэткарт.

Хотя внутренний суд Делорм порицал эту женщину за непростительно слабое проявление сочувствия, ее собеседница вдруг ударилась в слезы – и это были не показные театральные рыдания, а неопрятные сопливые всхлипывания, говорившие о настоящем, неотрепетированном страдании.

Делорм вместе с доктором Клейборном прошла к «скорой», где Кардинал по‑прежнему сидел на задней приступке. Он заговорил еще до того, как они к нему приблизились; голос у него был невнятный и сдавленный:

– Там была записка?

Клейборн протянул ее, чтобы он мог ее прочесть:

– Вы подтверждаете, что это почерк вашей жены?

Кардинал кивнул.

– Это ее, – сказал он и отвернулся.

Делорм проводила Клейборна до его машины.

– Ну вот, вы сами видели, – заключил коронер. – Он опознал почерк жены.

– Да, – ответила Делорм, – я видела.