– Да, – ответила Делорм, – я видела.

– Разумеется, будет вскрытие, но, насколько я могу судить, это самоубийство. Никаких признаков борьбы, плюс записка, плюс депрессии в прошлом.

– Вы связались с больницей?

– Я застал ее психиатра дома. Конечно, он подавлен, это всегда расстраивает – потеря пациента, – но он не удивлен.

– Понятно. Спасибо, доктор. Мы все же закончим прочесывать здание, так, на всякий случай. Дайте мне знать, если появится что‑то еще, что мы могли бы сделать.

– Обязательно, – заверил ее Клейборн и залез в свою машину. – Очень печалят такие вещи, правда? Все эти самоубийства.

– Это еще мягко сказано, – ответила Делорм. За прошедшие несколько месяцев ей пришлось посетить еще два места, где произошло подобное.

Она огляделась в поисках Кардинала, которого уже не было рядом со «скорой», и обнаружила, что он сидит за рулем своей машины. Но, кажется, он пока не собирался уезжать.

Делорм села рядом, на пассажирское место.

– Будет вскрытие, но коронер намерен подтвердить самоубийство, – сообщила она.

– Вы не собираетесь проверить здание?

– Собираемся, конечно. Но вряд ли мы что‑нибудь найдем.

Кардинал наклонил голову. Делорм не имела ни малейшего представления, о чем он сейчас думает. Когда он наконец заговорил, она услышала не то, что ожидала.

– Сижу и пытаюсь сообразить, как мне доставить ее машину домой, – произнес он. – У этой проблемы есть простое решение, но сейчас она мне кажется совершенно неподъемной.

– Я пригоню ее к тебе, – пообещала Делорм. – Когда мы здесь закончим. Кстати, я могу кому‑нибудь позвонить? Кто‑нибудь может приехать с тобой побыть? В такое время тебе не надо быть одному.

– Я позвоню Келли. Позвоню Келли, как только приеду домой.

– Но Келли ведь в Нью‑Йорке, разве нет? А здесь у тебя никого?

Кардинал завел машину.

– Все у меня будет в порядке, – проговорил он.

Нет, судя по его голосу, не все будет в порядке.

4

– Ботинки жмут?

Келли Кардинал сидела за обеденным столом, заворачивая обрамленную фотографию матери в пузырчатую пленку. Она хотела отнести снимок в похоронный зал, чтобы поставить рядом с гробом.

Кардинал расположился в кресле напротив нее. Прошло уже несколько дней, но он по‑прежнему пребывал в ошеломлении, не в силах был по‑настоящему воспринимать окружающее. Слова дочери никак не складывались в единое целое, которое он мог бы расшифровать. Ему пришлось попросить, чтобы она повторила.

– Эти ботинки, которые на тебе, – сказала она. – Судя по виду, они совсем новые. Они тебе не натирают ноги?

– Немного. Я их надевал всего один раз – на папины похороны.

– Это было два года назад.

– Как мне нравится этот снимок.

Кардинал протянул руку к портрету Кэтрин. Она была снята за работой. На ней был желтый анорак, волосы спутались от дождя, и она была обременена двумя фотоаппаратами: один висел у нее на шее, другой – на плече. Выглядела она раздраженной. Кардинал помнил, как щелкнул ее маленькой «мыльницей», так и оставшейся единственным фотоаппаратом, с которым он научился управляться. Кэтрин тогда действительно была раздражена, причем из‑за него: во‑первых, она пыталась работать, а во‑вторых, она знала, что вытворяет дождь с ее замечательными волосами, и не хотела, чтобы ее в таком виде снимали. В сухую погоду ее волосы мягкими каскадами падали ей на плечи; в дождь же они делались растрепанными и буйными, и это задевало ее тщеславие.