Борис Житков. Пудя
Теперь я большой, а тогда мы с сестрой были еще маленькие. Вот раз приходит к отцу какой-то важный гражданин. Страшно важный. Особенно шуба. Мы подглядывали в щелку, пока он в прихожей раздевался. Как распахнул шубу, а там желтый пушистый мех и по меху все хвостики, хвостики… Черноватенькие хвостики. Как будто из меха растут. Отец раскрыл в столовую двери: — Пожалуйста, прошу. Важный — весь в черном, и сапоги начищены. Прошел, и двери заперли. Мы выкрались из своей комнаты, подошли на цыпочках к вешалке и гладим шубу. Щупаем хвостики. В это время приходит Яшка, соседний мальчишка, рыжий. Как был: в валенках вперся и в башлыке. — Вы что делаете? Таня держит хвостик и спрашивает тихо: — А как по-твоему: растет так из меху хвостик или потом приделано? А Рыжий орет как во дворе: — А чего? Возьми да попробуй. Таня говорит: — Тише, дурак: там один важный пришел. Рыжий не унимается: — А что такое? Говорить нельзя? Я не ругаюсь. С валенок снег не сбил и следит мокрым. — Возьми да потяни, и будет видать. Дура какая! Видать бабу… Вот он так сейчас, — и Рыжий кивнул мне и мигнул лихо. Я сказал: — Ну да, баба, — и дернул за хвостик. Не очень сильно потянул: только начал. А хвостик — пак! и оторвался. Танька ахнула и руки сложила. А Рыжий стал кричать: — Оторвал! Оторвал! Я стал совать скорей этот хвостик назад в мех: думал, как-нибудь да пристанет. Он упал и лег на пол. Такой пушистенький лежит. Я схватил его, и мы все побежали к нам в комнату. Танька говорит: — Я пойду к маме, реветь буду, — ничего, может, и не будет. Я говорю: — Дура, не смей! Не говори. Никому не смей! Рыжий смеется, проклятый. Я сую хвостик ему в руку: — Возьми, возьми, ты же говорил… Он руку отдернул: — Что ж, что говорил! А рвал-то не я! Мне какое дело! Потер варежкой нос — и к двери. Я Таньке говорю: — Не смей реветь, не смей! А то сейчас спрашивать начнут, и все пропало. Она говорит и вот-вот заревет: — Пойдем посмотрим, может быть, незаметно? Вдруг незаметно? Я держал хвостик в кулаке. Мы пошли к вешалке. И вот все ровно-ровно идут хвостики, довольно густовато, а тут пропуск, пусто. Видно, сразу видно, что не хватает. Я вдруг говорю: — Я знаю: приклеим. А клей у папы на письменном столе, и если будешь брать, то непременно спросят: зачем? А потом, там в кабинете сидит этот важный, и входить нельзя. Танька говорит: — Запрячем, лучше запрячем, только скорей! Подальше, в игрушки. У Таньки были куклы, кукольные кроватки. Нет, туда нельзя. И я засунул хвостик в поломанный паровоз, в середину. Мы взялись за кукол и очень примерно играли в гости, как будто бы на нас все время кто смотрит, а мы показываем, как мы хорошо играем. В это время слышим голоса. Важный гудит басом. И вот уж они в прихожей, и горничная Фрося затопала мимо и говорит скоренько: — Сейчас, сейчас шубу подам. Мы так с куклами и замерли, еле руками шевелим. Таня дрожит и бормочет за куклу: — Здравствуйте! Как вы поживаете? Сколько вам лет? Как вы поживаете? Сколько вам лет? Вдруг дверь к нам отворяется: отец распахнул. — А вот это, — говорит, — мои сорванцы. Важный стоит в дверях, черная борода круглая, мелким барашком, и улыбается толстым лицом: — А, молодое поколение! Ну, как все говорят. |
