— Ты знаешь только то, что видишь. Вот и знай себе дальше! Тебя ведь твой вариант всецело устраивает!

— Мой вариант? А есть другой?

Как же она близко и как же она пахнет чем-то запретно сладостным, чем-то невыносимо запредельно дурманящим. Я ведусь, я плыву, меня просто расплющивает рядом с ней, и мою волю крошит, как пенопласт.

— Ты…ты его, правда, любила, Оксана?

Не знаю, зачем спросил, а сам наклонился и нюхаю ее лицо, ее кожу, ее волосы у виска. И стонать хочется от удовольствия.

— Кого?

— Того…покойника своего…любила?

В глаза ей смотрю, в омуты эти зеленые, в мои персональные озера смерти, в которых тонет все: самоуважение, гордость, ненависть, презрение. Я вижу, как сам полыхаю на дне ее глаз.

— Любила.

Выдохнула и очарование пропало. Исчезло вместе с ядовитыми словами.

— Могла бы солгать.

— Зачем? Ты же так хотел услышать правду!

Оттолкнула меня и дёрнула ручку двери, а я ее животом в нее вдавил.

— Какая же ты тварь! Тебя дети ждали… я ждал. А ты, бл*, работала. С этим ублюдком. За деньги.

— Отпусти меня!

— Отпущу. Сейчас. Две минуты! Послушаешь меня, и отпущу!

— Отпусти, Руслан!

— Ты дослушай!

— Просто отпусти! Умоляююю, отпусти меня! — прозвучало так отчаянно, так с надрывом, что я разжал руки. — Не прикасайся! Не трогай!

— Значит, настолько уже опротивел?

— Да…настолько.

— Ну и иди к нему. К своему жиробасу. Иди, поищи лупой его стручок и хорошо ему отсоси.

Повернулась и изо всех сил ударила меня по лицу, а я руку перехватил и вбил ее в стену. Дрянь. Мне хотелось ее придушить прямо здесь и сейчас. Свернуть ей шею. В этот момент она не была моей женой, матерью моих детей. Она была красной тряпкой для обезумевшего голодного быка. И маячила передо мной, дразнила, разъяряла, бесила так, что я мог взодраться на стены.

— Тваарь! — схватил за руки и к рукомойнику, лицом в зеркало, над раковиной нагнул, заставляя извиваться, чтобы вырваться, хватая за трусы, стягивая их вниз, несмотря на сопротивление.

— Не смей!

— Я тоже заплачУ. Не дергайся. А то нас застукают… ты же не хочешь, чтоб твой боров узнал, кто ты мне, да? Вот и заткнись!

— Не трогай. Я тебя не хочу! Слышишь? Не. Хочу. Тебя!

— Насрать! Просто заткнись! Я хочу!

И она замолчала, пока я задирал ее проклятое красное платье, поднимал ее ногу под колено, упираясь на раковину, расстегивал ширинку и доставал окаменевший от похоти член. Провел пальцами по ее промежности, а там мокро, и злобно зарычал в ухо:

— Не хочешь, да? А течешь тогда от чего?

Молчит, ладони скользят по зеркалу, оставляя следы от пальцев, а я пристраиваюсь сзади, поднимая рубашку и заполняя ее одним сильным толчком так глубоко, чтоб дернулась всем телом, за волосы к себе поднял, перехватывая за шею, видя наше отражение. И там, внутри ее тела так хорошо, так дьявольски хорошо, что мне кажется, я готов кончить прямо сейчас. Ее лицо с закрытыми глазами и свое осатаневшее от похоти, злости, ревности, отчаяния. И ненавижу ее, себя. За то, что не устоял, за то, что готов ее вот так, без согласия в туалете… Да где угодно. Чтоб на мгновения опять своей почувствовать.

С глухими стонами вбиваюсь в нее, закатив глаза, зарываясь лицом в волосы на затылке, прислоняясь грудью к ее спине, не выдерживая, целуя эти завитки волос, этот затылок с ямкой посередине, маленькие кольца волос. Руки скользят по ее животу к груди, обхватывая жадными ладонями. Как же я соскучился по ней, по ее телу, запаху… по всей ней рядом с собой.