– Я не стал связываться с тобой по информу, – сказал он, когда мы двинулись по коридору. – Не люблю этих кричалок. Ты что‑то хотел обсудить наедине, не так ли?

Я невольно замедлил шаг. Проницательность Феликса меня не удивила и не обескуражила; уж если незнакомый диспетчер что‑то уловил в моем голосе, то друг тем более мог почувствовать неладное. Именно Феликс был тем человеком, которому я мог, даже обязан был довериться, ему я и хотел рассказать о своём проступке, рассказал бы, наверное, если бы не известие об огневиках. Тут у меня все прочее вышибло из мыслей. А у него нет. Это меня встревожило. Значит, мелькнула догадка, дело серьёзней, чем я думаю. Нехитро ощутить беспокойство друга и поспешить к нему, когда ты свободен, и совсем другое, готовясь к схватке, пойти его разыскивать, лишь бы поговорить с ним наедине.

Сбивчиво я пересказал ему всю историю. Феликс, не перебивая, слушал.

– А что мне оставалось?… – выкрикнул я под конец. – Не было, понимаешь, не было другой возможности спасти эту девочку, как переправив её к нам…

Феликс приостановился.

– И это все?

– Разумеется!

– Тогда почему это тебя тяготит?

– Как почему? – Мне показалось, что я ослышался. – Ведь я нарушил приказ!

– И правильно сделал, – невозмутимо ответил Феликс. – Если приказ допускает гибель человека, он должен быть нарушен.

– Но его утвердило человечество!

– Тем самым отменив и совесть? – Золотистые глаза Феликса потемнели. – Сообрази, о чем говоришь! Человечество думает, обязано думать о самосохранении, так. Тут надличностная забота, иной счёт, в этих координатах приказ Горзаха верен, и мы обязаны его соблюдать. Но если одновременно не беспокоиться о судьбе каждого отдельного человека, во что тогда выродится забота о миллиардах? В бесчеловечность.

Лицо Феликса стало жёстким.

– У того же Горзаха, – добавил он уже спокойно, – нет возможности думать о каждом в отдельности. У нас таких возможностей больше. Вообще: если кто‑то может спасти человека, но не делает этого, кто он тогда? Убийца. Вот так, если мы хотим остаться людьми.

Он энергично тряхнул головой. Его волосы разметались, как от ветра, звук шагов чеканил каждое слово, в последних мне даже послышался звон брошенного в ножны меча. Но разве перед ним был противник?

– Да, – проговорил он, упреждая мою догадку. – Наихудший наш враг – мы сами. Не только ветряные мельницы могут прикинуться великанами, но и великаны – мельницами, потому что все мы, к счастью или к несчастью, немножечко Дон‑Кихоты. Уж я – то знаю, как это бывает с призраками собственного воображения… Чудак!

Он обнял меня на ходу. Наверное, он чувствовал гораздо больше того, что мог и хотел сказать. Ход сузился, рука Феликса упала. Где‑то над бойницей, мимо которой мы проходили, пищали стрижи, очевидно, в расшатанной кладке стен было их гнездо. Стёртые ступени вывели нас к башне, где некогда коротали время дозорные замка. При нашем приближении массивная дверь распахнулась, и я увидел всех наших ребят.

О, они подготовили встречу! Давно замечено, что ожидание опасности подстёгивает грубоватый юмор. При виде Феликса все вскочили, изображая выкативших грудь служак, бравых солдатушек и прочих молодцов‑удальцов. Раскатилась выбитая ложками по днищу тарелок дробь. “Смир‑р‑рна! – рявкнул чей‑то бас. – Отец командир идёт! На кра‑ул!” Гигант Нгомо даже попытался щёлкнуть каблуками, только у него не получилось, видимо, тут был свой, давно утерянный секрет.

– Вольно! – скомандовал Феликс и так живо изобразил в ответ надутого спесью генерала, что грянул хохот.