Приходил Арле, бил ногами по рёбрам — не помогло. Попытался присунуть — ничего не вышло: вечно бодрый арлекинов петушок наглотался следов негативного эмо-поля, поник головёнкой и не вставал. Арлекин плюнул и оставил Пьеро в покое.

Потом прилетел бэтмен с распученным пузом — видимо, где-то нашёл ручей и из него накляктался. Пьеро со стоном выпил из него грамм сто почти чистой воды, но лучше не стало.

— Как мечтаю услышать я песню дрозда, — лепетал Пьеро, пытаясь, как обычно, вообразить себе собеседника, который мог бы выслушать его и понять. — О дрозд! Пророческая птица, символ магической силы, страж королей и деревьев. Соловей — разновидность твоя. Cредь безмолвья зелёных лесов ты поёшь свою песнь. О, томление вечной любви. Счастье — идти сквозь лес… буээ… вместе с возлюбленной, чело увенчав полевыми цветами, дышать золотом лета… Завиток голубых волос из-под платка… буээ… острые позвонки под одеждой… обещание тёплого запаха шеи… буэээ… никогда не вижу лица твоего, о Мальвина, Мальвина, Мальвина, буэээ! — тут его, наконец, вырвало мочой бэтмена и он потерял сознание.

Очнулся он от того, что солнце напекло голову. Как ни странно, всё остальное было почти в порядке, если не считать растрёпанных чувств и мокрых панталон. Тем не менее, он пришёл в норму, если его обычное состояние можно было назвать нормальным. Во всяком случае, он понял, что вполне способен открыть глаза. Он это сделал — и обомлел.

Над ним склонилось чудесное созданье — маленькая, почти игрушечная лошадка. Пышная гривка цвета молодой пшеницы ниспадала волной на сияющую голубую шерсть, от которой исходил тонкий аромат вербены. Огромные серые глаза, обрамлённые пышными ресницами, смотрели робко и обещающе.

Пьеро ощутил сладкий холод в груди — как будто он медленно тонул в колодце с волшебной водой, пронизывающей его тело насквозь, и это была вода жизни, и в ней утонуть означало родиться — родиться по-настоящему, не здесь, а в серебряном саду по ту сторону печалей и бед, в стране наслаждений, в облаках среди радуг. Это было верное знание о немыслимом, невозможном счастье — и это счастье было перед ним, сладко позёвывало и моргало.

— Мальвина, — прошептал он лучшее слово из всех, которые когда-либо знал. — Ты Мальвина моя.

— Тихо-тихо, маленький, сейчас не нужно ничего говорить, — голос волшебного создания был медовым и мятным, ещё слаще было дыханье, омывшее лицо Пьеро. Оно было столь дурманящим, что поэт не выдержал и с мучительным стоном потянулся навстречу этому прекрасному лицу — он жаждал его, жаждал её глаз и губ как родниковой воды, как вина, как айса, больше айса.

Чудесное создание чуть отстранилось. В бездонных серых глазах заискрилось лукавое озорство.

— Лежи смирно, маленький! — изящнейшее копытце слегка нажало на грудь поэта, который тут же попытался обнять эту прелестную ножку, которая — ах! — тут же исчезла, а попытка поймать её в воздухе и осыпать поцелуями была пресечена безмолвно-строгим приказом серых глаз.

— Я Пьеро, я пришёл с Карабасом, я люблю тебя, люблю как Мальвину, ты Мальвина, — выговорил поэт, пытаясь сладить с заплетающимся языком.