– Я была глупой, беззаботной и любила лесть. Я была тщеславной и безрассудной… Но мой любимый брат, что ты сделал? Ты только помогал мне! Пусть я умру, но ты не должен из-за меня страдать.

Лицемерки, находившиеся с ней, кивали, запоминая, что она говорила. Выбросив слово здесь, фразу там, они передавали Кромвелю сведения, которые его устраивали.

– И Уайатт здесь, в Тауэре! – возмущенно восклицала Анна. Она плакала, называя его милым Томасом, и вспоминала прекрасные дни детства, проведенные вместе.

– А Норрис! Говорят, он обвинил меня… Я никогда этому не поверю! Норрис не предаст меня!

Она не могла поверить, что Норрис ее предал! И Кромвель рассуждал, что если она не может поверить в это, значит, признает себя в чем-то виноватой.

Когда она была очень расстроена, они делали вид, что успокаивают ее, стараясь завлечь в западню.

– А как же джентльмены, сидящие в Тауэре? Кто-нибудь заботится о них, стелет им постель? – спрашивала она.

– Нет, постели им не стелет никто, – отвечали ей эти женщины, а потом передавали Кромвелю, что она очень печется о своих любовниках.

– Обо мне будут писать баллады, – сказала она однажды и неожиданно улыбнулась. – Но никто не может так хорошо писать стихи, как Уайатт.

– Она восхищалась Томасом Уайаттом, – доносили Кромвелю его шпионки.

Она горько плакала, жалея свою дочь.

– Что станет с ней? Кто будет о ней заботиться? Я чувствую, что смерть моя близка, потому что знаю, кого король посадит на мое место. А он не может взять себе новую королеву, пока жива старая. Что станет с моей девочкой? Ей еще нет и трех лет, она такая маленькая. Смогу ли я увидеться с ней? Пожалуйста, попросите об этом. Разве вы не понимаете, как хочется матери увидеть своего ребенка в последний раз?.. Но нет, не делайте этого. Я не хочу, чтобы ее сюда приводили. Что она подумает обо мне! Я буду плакать и испугаю ее. А я не смогу не плакать, потому что судьба ее меня беспокоит. Она еще такая маленькая. Как она будет жить одна в этом жестоком мире! Не говорите никому, что я хочу видеть свою девочку.

Глаза ее были полны страха. Они могут мучить ее, используя для этого ее дочь. Но нет! Только не это! Только не Елизавета!

– Сейчас она играет в своей детской. Что будет с ней? Ведь она – дочь короля!

Вдруг она начинала громко смеяться, и смех ее переходил в рыдания. Она думала о том, что теперь ее дочь будут считать незаконнорожденной…

– Это мне в наказание за то, что я не была добра к дочери Катарины Марии. О Катарина! Прости меня! Я тогда не понимала, что значит иметь дочь. А что если король…

Но она не осмеливалась даже думать об этом. Однако она хорошо знала его, холодного, неугомонного и расчетливого. Он захочет освободиться от нее, обязательно захочет. Уже сейчас ее обвиняют в том, что она изменяла ему с пятью любовниками, один из которых ее собственный брат, горячо, но по-братски ее любивший. Что если король скажет, что Елизавета не его дочь? Он ненавидит ее мать, и судьба дочери может быть ему безразлична. И если он женится на Джейн Сеймур… если она станет королевой, будет ли она добра к Елизавете?

– А я, я была добра к Марии?.. О Господи, прости меня. Я была злой. Я была не права. И теперь Бог наказывает меня за это. Со мной произойдет то же, что произошло с Катариной. И некому будет позаботиться о моей дочери, как некому было позаботиться о Марии.

Она рыдала, думая обо всем этом. Потом она вспомнила, что, став женой Генриха, она объявила себя счастливейшей из женщин. Эта мысль вызвала у нее горький смех.

– Как она рыдает! Как она смеется! – шептались ее прислужницы.