– Действительно?

Мать взглянула на чиновника, впервые за все это время; и она, и Ленора с интересом ждали ответа.

Чиновник тактично кашлянул в ладонь.

– Если позволите, матушка Грегорьян, я хотел бы поговорить с вами приватно.

Мать окинула Ленору холодным взглядом:

– Уйди.

– Эти красотки спят и видят, как бы от меня избавиться, – доверительно сообщила она, когда дверь спальни закрылась. – Они строят против меня заговоры и думают, что я ничего не вижу. Но я вижу, я все вижу.

Из‑за двери донесся страдальческий вздох, а затем удаляющиеся по лестнице шаги.

– Иначе она так бы и торчала там и подслушивала, – прошептала старуха и тут же сказала громко, почти прокричала: – Но я отсюда не уеду, я умру здесь, в этой самой постели. – Ухмыльнувшись, она перешла на нормальный разговорный тон: – Это моя свадебная кровать. На ней я впервые узнала мужчину.

На экране беззвучного телевизора Байрон все так же мрачно пялился в свое окно.

– Хорошая кровать. Я затаскивала на нее каждого из своих супругов. Иногда по несколько штук зараз. Три раза я на ней рожала, даже четыре, если считать тот выкидыш. Здесь я и умру – не такая уж, собственно, большая прихоть.

Старуха вздохнула и оттолкнула поднос с картами; поднос развернулся на шарнире, дошел до стенки и остановился.

– Так что же вам от меня нужно?

– Ничего особенного. Я хочу поговорить с вашим сыном, но не знаю его адреса. А вы – вы не знаете, где он сейчас?

– С тех пор, как он сбежал из дома, я не имела от него ни слова, ни полслова. – На мучнистом лице появилось хитрое, подозрительное выражение. – А что он там такого натворил? Смылся, наверное, с чужими деньгами. В тот раз он хотел прихватить с собой мои деньги, но не тут‑то было. Деньги – это все, они управляют всем остальным, всей нашей жизнью.

– Насколько мне известно, он не сделал ничего предосудительного. Я хочу задать ему несколько вопросов, вот и все.

– Несколько, говорите, вопросов… – В голосе старухи звучало недоверие.

Чиновник молчал, бездумно слушая повисшую в спальне тишину. Пауза продолжалась долго, несколько минут. В конце концов матушка Грегорьян недовольно нахмурилась и спросила:

– И какие же это будут вопросы?

– Существует некоторая вероятность – только, подчеркиваю, вероятность, – что пропал некий элемент технологии ограниченного применения. Ведомство поручило мне поговорить на этот счет с вашим сыном.

– Если вы его уличите – что вы с ним тогда сделаете?

– Я не собираюсь никого ни в чем уличать, – раздраженно отмахнулся чиновник. – Если технология у него, я попрошу, чтобы он ее вернул. Это все, что я могу сделать. У меня нет полномочий ни на какие решительные действия.

Старуха понимающе улыбнулась, словно поймав собеседника на вранье.

– А вы не могли бы немного о нем рассказать? Каким он был в детстве?

Мать Грегорьяна пожала плечами; было заметно, что каждое движение причиняет ей боль.

– Самый обычный ребенок. Озорной, может быть, даже слишком. Любил страшные истории – колдовство и привидения, рыцари и космические пираты и все такое. Священник рассказывал маленькому Альдебарану жития святых, про мучеников, так он сидит всегда тихо‑тихо, как мышка, глаза вот такие огромные, и весь дрожит, особенно в конце, когда казнь. А теперь он выступает по телевизору – да вот, прямо вчера показывали его ролик.

Старуха пробежалась по всем телевизионным каналам, не нашла грегорьяновской рекламы и отложила пульт в сторону. Телевизор у нее был дорогой, ультрасовременный – эти штуки проверены в Технологической комиссии на неконвертируемость, получили сертификат, и все равно их наглухо запечатывают перед ввозом на Миранду – так, на всякий пожарный случай.