Они медленно уходили по склону возвышенности, все отдаляясь и отдаляясь от лагеря. И ночь принимала их как беглецов, укрывая их и ограждая от мира величественным спокойствием бесконечной степи.

— Я не так уж много могу предвидеть в этой жизни. Но всегда безошибочно определяю людей отверженных, все стремления которых будут развеяны прахом бытия.

— Причем все эти люди тянутся почему-то именно к вам, — едва заметно улыбнулся Хмельницкий невидимой в ночи доброй улыбкой.

— Не пытайтесь быть пророком. Вам ведь уже известно, что меня называют Королевой отверженных, — шутливо разоблачила его Стефания. — Но вы-то к таким людям не принадлежите.

— Хотелось бы надеяться.

— Не скромничайте. Надеяться должна я. Вы же — идти к своему божественному факелу на вершине Олимпа.

— «Идти к божественному факелу на вершине Олимпа», — улыбнулся Хмельницкий. — Я запомню это.

— Мне будут доставлять огромную радость известия о том, что армия Хмельницкого разгромила поляков на Днепре, взяла штурмом Каменец, подступила к Львову… Имение моей тетушки под Краковом вы, надеюсь, пощадите? — хитровато прищурилась Стефания.

— Мои воины будут охранять его как святыню. Тем более что я не стремлюсь быть завоевателем Польши. Лавры могильщика Речи Посполитой меня не прельщают. Мой «факел на вершине Олимпа» — свобода Украины.

Отсюда, с холмистого плато, их небольшой лагерь казался Стефании стоянкой какого-то степного племени — маленького, беззащитного, спасающегося от могучих врагов в этом степном пристанище. Настанет рассвет, степь по ту сторону речушки огласит боевой клич врагов, и последние воины племени, уведя своих коней за ограду из повозок, примут последний бой.

Погибнут воины. Перебьют младенцев. Уведут в рабство молодых женщин, и никто больше не вспомнит о том, что когда-то здесь, на берегу этой речушки, погибло целое кочевое племя.

Предавшись своим фантазиям, Стефания восприняла как совершенно естественный порыв то, что полковник приблизился к ней сзади и, обхватив за плечи, привлек к себе. Он был сильным и мужественным. Тем последним варваром-кочевником, который спасет ее и благодаря этому продолжит род. Спасет, защитит и возьмет в жены…

Все еще пребывая в вымышленном мире своего кочевого бытия, княгиня инстинктивно прижалась к полковнику плечами и восприняла его ласки с такой неброской женской радостью, с какой женщина ее возраста может воспринимать только ласку своего последнего защитника, своей надежды.

— Я буду гордиться тобой, — прошептала она, — узнавая, что из безвестного полковника ты становишься генералом, командующим, знаменитым полководцем степной армии повстанцев. Я буду молиться, — шептала она, принимая его несмелые поцелуи, — чтобы удача не предала тебя, а воинская слава достигла самых отдаленных столиц Европы. Чтобы, установив на своей священной земле мир и спокойствие, ты рано или поздно все же подступил к стенам моего скромного замка и с непокрытой головой ждал, пока я покажусь на надвратной башне. Наверное, это мои слишком уж немыслимые фантазии?

— Если я появлюсь у ворот вашего замка, Королева отверженных, то вряд ли стану дожидаться, пока мне откроют. По привычке возьму их штурмом, — шутливо пригрозил Хмельницкий.

— Бог-дан, — нежно произнесла Стефания, обхватив ладонями его лицо. Это «Бог-дан» она произнесла с сильным ударением на первом слоге и с таким романтическим акцентом, что полковнику, как мальчишке, захотелось, чтобы она вновь повторила его имя. И чтобы отныне он слышал его как можно чаще, и всегда — из уст этой женщины.

— Сте-фа-ния… — В его произношении имя княгини получилось слишком грубым и невнятным, однако чешка не заметила этого.