— Вы ничего не знаете о моих родственниках по материнской линии. Да будет вам известно, господин Тремэн, что в роду Ландемер были не менее честные и великие люди, чем среди Нервилей, и при этом они были не менее суровыми, так вот я похожа на них. А что касается моего настоящего отца… то я так и не узнала его имени.

После этих слов, произнесенных натянутым голосом, Агнес осеклась: чувствовалось, что она глубоко сожалеет. Гийомом овладела нежность, он почувствовал потребность противопоставить свою силу смертоносным ураганам, перед которыми не желала склоняться эта хрупкая молодая женщина. Он придвинулся на шаг, не осмеливаясь подойти ближе из страха, что она убежит.

— Я не вправе упрекать вас в желании отомстить, ведь я сам долго ждал того же, — произнес он с неожиданной мягкостью. — Но когда вы покончите с Нервилем, когда последний камень ляжет в основание дамбы, как вы распорядитесь своей жизнью, Агнес?

Вздрогнув, она резко отступила.

— Я не разрешаю вам называть меня так!

— Ну и что: никогда я вас не называл иначе во время бессонных ночей, которыми вам обязан. Уже давно я признался вам в любви, только слишком неловко сказал об этом… наверное, потому, что мне это непривычно.

— Сколько вам лет, господин Тремэн?

— Тридцать шесть! Почему вы спросили?

— Вы думаете, я поверю, что за все эти годы ни разу не сказали женщине, что любите ее?

— Никогда, как ни странно вам это покажется! Кроме… одного раза!

— Его достаточно, чтобы нельзя было сказать «никогда».

— Вы считаете? Мне было семь лет, а моей возлюбленной — четыре…

Ему показалось, что она улыбнулась.

— Вы, вероятно, до сих пор ее любите?

— Всю жизнь любят то, что связано с воспоминаниями детства, особенно если они прекрасны, но та нежная девочка принадлежит навсегда ушедшему времени.

— Как ее звали?

— Мари… я прозвал ее Милашкой-Мари.

— Очаровательно. Однако говорят, что мужчины всегда остаются верны определенному типу женщин, а во мне мало нежности.

— Но и она тоже не была по-настоящему нежной, лишь внешне: волосы, личико, улыбка. Образ радости и жизненной силы, но она, видимо, сильно изменилась, — заключил он беспечным тоном, прогоняя воспоминания.

Агнес молчала, не зная, что сказать, и тогда он сам восстановил нить разговора:

— Вы не ответили на мой вопрос. Что вы будете делать, когда здесь ничего не останется? Вы же не собираетесь жить в доме Периго?

— Почему бы и нет? Я прожила там полгода, и моего присутствия, как я и хотела, никто не заметил…

— Это невозможно! Вы приговорили замок за совершенные в нем преступления, но как же вы можете жить в стенах, видевших столько страданий?

— Кто знает, может быть, это хороший способ их искупить…

Внезапно Гийома охватил гнев: он не мог допустить, чтобы женщина, с которой и так жестоко обошлась жизнь, принесла себя в жертву богу мести, ведь он сам никогда не желал в него верить. В порыве чувств он кинулся к Агнес и обхватил ее плечи своими крепкими руками.

— Перестаньте бредить! Вам ведь нечего искупать. А ваш предполагаемый отец уже заплатил за свои преступления.

Она вывернулась, пытаясь освободиться, но не смогла.

— Отпустите меня! Слышите? Я вам приказываю меня отпустить!

— Нет. Вы напрасно вырываетесь: я больше никогда вас не отпущу, Агнес! Я преследовал вас лишь затем, чтобы сказать вам об этом…

— Придется. Вы говорили о преступлениях. Кто вам сказал, что у меня нет греха на душе?

— Правда это или нет — мне все равно! Я хочу вас, слышите? Я хочу, чтобы вы стали моей женой и хозяйкой дома На Семи Ветрах.