|
Кажется, он понадобился мне как эпизодический персонаж, соотечественник Энтони, который распознал бы в нем — как может распознать только соотечественник — что‑то фальшивое, именно ему мог бы показаться подозрительным галстук Харроу–скул. Но у меня и в мыслях не было обременять повествование жалким, пронырливым католиком (скорее всего, скромным последователем сэра Джона Бетджемана), чтобы он украл все сцены, в которых будет участвовать, и даже оставил за собой последнее слово, оттеснив во время похорон Энтони его сестру Кейт. Да, Минти был мне отвратителен, но я ничего не мог с ним поделать.
Сюжет, если отбросить экономический фон тридцатых годов и дежурное ощущение обреченности капитализма, бредущего от кризиса к кризису, был прост и лишен политической подоплеки: я рассказывал о брате и сестре, охваченных кровосмесительной любовью, и очень удивился, прочтя много позже статью о своих ранних романах, в которых критик открывал эту тему. Он писал о раздвоенности сюжета, о том, что автор либо боялся страсти, сжигающей Энтони и Кейт, либо сам не подозревал о ней. Цитируя роман, он демонстрировал, как диалог между главными героями в последний момент резко сворачивает с опасного пути, и таким образом доказывал, что я уклонялся от истинного сюжета. Печально, когда критик не понимает авторской техники. Неужели великие предисловия Генри Джеймса не убедили писателей по крайней мере в одном — в необходимости находить «точку зрения»? Мое сознание раздвоено не было, оно было раздвоено у Энтони и Кейт, которых я выбрал для выражения своей «точки зрения». Они все время находятся на грани самопознания, и сдерживает их лишь инстинкт самосохранения, который подсовывает им ложные или обрывочные воспоминания или проблемы, далекие от тех, что их волнуют. Кейт понимает больше, чем Энтони, и оба они заводят «нормальные» романы — Кейт с Крогом и Энтони с Лу, — чтобы избежать настоящего. Не я трусил и уклонялся, а обреченная пара. 7 Дружба, как и сочинение книг или путешествие, тоже может спасти от однообразия будней, сознания провала, страха перед будущим. Я уверен, что встреча с Гербертом Ридом была важным событием в моей жизни. Он был самым добрым человеком из всех, кого я знал, причем эта доброта выдержала испытания тяжелейшими событиями, которые выпали на долю его поколения. Молодой офицер, получивший Военный крест и орден «За боевые заслуги» на Западном фронте, пронес с собой через грязь и смерть антологию Роберта Бриджеса «Человеческий дух», «Республику» Платона и «Дон Кихота». С тех пор он не изменился. Тот же самый человек входил двадцатью годами позже в комнату, заполненную гостями, и никто не замечал его прихода, замечали только, что тон беседы сделался другим, что изменились даже отношения между спорящими. Никто никого не старался больше поразить, а если гости в поисках объяснения оглядывались по сторонам, то видели Герберта Рида, примостившегося где‑нибудь в углу, — подлинную честность, рожденную подлинным опытом. Мне кажется очень характерным то, что я не помню, где и как мы с ним встретились впервые. Скорее всего это произошло в 1935 году, когда был опубликован единственный роман Рида «Зеленое дитя» — вместе с «Между прочим» Дэвида Джонса я включил бы его в число величайших литературных достижений нашего века. Но еще задолго до нашего знакомства я восхищался «Английским прозаическим стилем» — книгой, которую должен прочесть каждый начинающий писатель, «Вордсвортом» (никто никогда не писал о Вордсворте и одновременно о себе — с такой исчерпывающей полнотой) и «Невинным взглядом» — воспоминаниями о детстве, проведенном на ферме в Йоркшире, одной из лучших автобиографий, написанных на английском. Т. С. Элиот и Герберт Рид были гигантами, очень много значившими для меня в молодости (больше, чем Джойс, например, а что касается Паунда, то он всегда был слишком далеко — никогда нельзя было хоть с какой‑то долей уверенности сказать, чье выживание он исследует в данный момент). |
