– Я готов, – объявил он.

Почти немедленно ему на голову нагадила еще одна птичка. Только на этот раз уже всерьез. Я не хочу описывать подробно, – а вдруг вы сейчас как раз обедаете? – но вообразите баночку йоргута, опрокинутую на голову, – и вы ясно представите себе всю картину.

– Господи, Стив, кажется, это была больная птица, – заметил я ободряюще.

Кац буквально онемел. Не сказав ни слова, он повернулся и пошел обратно в отель, игнорируя прохожих, оборачивающихся ему вслед. Он отсутствовал почти час. Когда наконец он вернулся, на нем была ветровка с поднятым капюшоном.

– Молчи, – предупредил он и зашагал вперед большими шагами. После этого он никогда больше не ездил в Париж.

Однажды вечером я пришел на площадь Республики и поимел ностальгический ужин в бистро под названием «Термометр». Мы с женой проводили здесь наш медовый месяц, в отеле Модерн через дорогу (теперь он стал второсортной туристической гостиницей – увы, увы!) и ужинали в «Термометре», потому что там было дешево, а у нас было туговато с деньгами. Я потратил все свои сбережения, примерно 18 фунтов стерлингов, на свадебный костюм – замечательное одеяние с лацканами, сделанными из обрезков фалд, и брюк, так сильно расклешенных, что при ходьбе было совсем не видно, что я двигаю ногами. В результате мне пришлось одолжить 12 фунтов у моего тестя, чтобы, как я объяснил, его дочери не пришлось умереть голодной смертью в первую неделю замужества.

Я ожидал, что «Термометр» пробудит во мне счастливые воспоминания, но не смог припомнить ничего, кроме того, что в нем была самая грозная работница туалета в Париже. Женщина, похожая на русского борца, сидела за столиком с розовым блюдечком, полным мелких монет и, вытягивая шею, следила за тем, чтобы вы, не дай Бог, не обоссали кафель и не свистнули керамическую плитку писсуара. Писать, когда на вас смотрят, трудно. Но когда вы чувствуете, что вас готовы растерзать на куски за то, что вы слишком долго задерживаетесь, это вообще невозможно. Моча как будто каменеет. Выводной канал захлопывается так крепко, что его не смогла бы одолеть и самая хитрая спирохета. В конце концов, помучившись, я застегивал молнию и возвращался к столу не солоно хлебавши. Зато в отеле отводил душу, изливаясь с напором Ниагарского водопада.

Той туалетной работницы там уже не было. По той простой причине, что не было и писсуаров.

Через два или три дня я вдруг заметил, что парижане за последние двадцать лет сделались вежливыми. Не то чтобы они бросались к вам с объятиями и благодарили за то, что вы освободили их от фашистов, но они явно стали более терпеливыми и любезными. Водители такси по‑прежнему оставались непроходимо тупыми, но все остальные – продавцы, официантки, полицейские – казались теперь почти приветливыми. Я даже видел однажды, как официантка улыбнулась. А еще кто‑то придержал дверь, чтобы она не хлопнула меня по физиономии, вместо того, чтобы придать ей ускорение.

Это начало сбивать меня с толку. К счастью, в последний вечер, когда я прогуливался по набережной Сены, приличного вида семья – двое взрослых и двое подростков – торопливо проследовала мимо меня по узкому тротуару. Не замедляя хода, не прерывая оживленной беседы, они сбросили меня в канаву – и даже не оглянулись. Я бы обнял их, если бы догнал. Они восстановили во мне внутреннюю гармонию.

Утром в день моего отъезда я дотащился под серым дождем до Лионского вокзала, чтобы поймать такси до Северного, откуда шел поезд на Брюссель. Из‑за непогоды кругом не было видно ни одной машины, так что оставалось стоять и ждать. Пять минут я оставался в одиночестве, но постепенно подошли другие люди и заняли очередь за мной.

Когда наконец подкатило такси и подрулило прямо ко мне, я с удивлением обнаружил, что семнадцать взрослых мужчин и женщин совершенно искренне считают, что имеют право пролезть вперед меня.